Старик вздохнул, задумался ненадолго, как бы вызывая из прошлого образы
людей, которых он хорошо знал, и медленно начал свой рассказ: «Русская
поэзия Серебряного века процветала благодаря существованию множества издательств,
журналов и газет различной эстетической направленности. Кипели страсти
и пристрастия. Каждый из журналов стремился заполучить на свои страницы
побольше ярких, порой даже и вычурных поэтов, чтобы привлечь к себе внимание.
«А олень — это я, вспоминаете?
Я теперь человеком стал...»
(Ник. Ливкин)
Старик вздохнул, задумался ненадолго, как бы вызывая из прошлого образы
людей, которых он хорошо знал, и медленно начал свой рассказ:
«Русская поэзия Серебряного века процветала благодаря существованию
множества издательств, журналов и газет различной эстетической направленности.
Кипели страсти и пристрастия. Каждый из журналов стремился заполучить на
свои страницы побольше ярких, порой даже и вычурных поэтов, чтобы привлечь
к себе внимание. Переходить же из одного журнала в другой, с противоположным
направлением или печатать одни и те же стихи у разных издателей считалось
не только дурным тоном, это подрывало, как теперь модно говорить, «имидж».
Однако бывало и так, что одного и того же поэта старались публиковать на
своих страницах журналы, совершенно противоположные по своему направлению.
Я жил теми же страстями, которые кипели тогда, в пору моей молодости:
кто, у кого, что напечатал? Почему не мои стихи? Почему в «Млечном пути»
меня печатают, а в «Новом журнале для всех», выходящем в Петербурге, нет?
А. М. Чернышев, редактор и владелец журнала «Млечный путь», где начинали
свою дорогу в литературу многие поэты и писатели: Сергей Есенин, Борис
Пильняк, Новиков-Прибой и другие — любил мои стихи и охотно их печатал.
Журнал издавался на средства меценатов, многие из которых тоже пробовали
свои силы в литературе. Это были истоки. Здесь был «Золотой берег», высадиться
на который желали многие.
Помню строки из одного своего стихотворения: «Я был корабль. Большой.
Измятый. На мне звенели якоря. Я был заштопан и залатан, со всеми бурями
борясь...»
Читаю в журнале «Млечный путь» стихотворение С. Есенина «Глухари».
Есенин только что выпустил свою первую книгу «Радуница». Вспоминаю
нашу жизнь в компании поэтов, все, как едкий дым в глазах, пили с вызовом,
кутили, одним словом, хулиганили, влюблялись и читали стихи. Молодыми были.
Звучала поэзия. Ее питающие родники. У каждого было что-то свое, потайное,
сразу и не разберешь, что откуда рождалось, да и зачем об этом думать?
Из чего возникла ссора с Сергеем Есениным, с которым я дружил? Покупаю
в киоске «Новый журнал для всех» и вижу там стихи Есенина, уже известные
мне, так как они были напечатаны в «Млечном пути». «Выткался над озером
алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари...»
Что прельстило в свое время Алексея Михайловича Чернышева в этих
незамысловатых строчках? Лубочность изобразительных средств, вызов, брошенный
городскому обывателю. И всем, что душа всякого русского, даже поэта, разбойна?
Может быть, все вместе рисовало натуру разбойную, протестную, поэтизирующую
кандальный звон? Все печатали это стихотворение в нарушение фирменных знамен
издательств и всяких эстетических выдумок.
Ни о чем толком не подумав, я прибежал домой, заклеил в конверт свои
стихи, тоже напечатанные в «Млечном пути», и написал, что эти мои стихи,
так сказать, апробированы — современный термин, — проверены, опубликованы,
но это, очевидно, не помешает их опубликовать вторично, ведь напечатали
же дважды стихи Есенина. Это было нарушением литературно-издательской этики.
На этой почве и возник скандал с Есениным.
Я проводил лето в уральских садах и вдруг получил письмо от А.М. Чернышева,
поразившее меня, как гром. В это время готовилась к выходу моя первая книга
стихов «Инок». Есенин, прочитав объявление о выходе моей книги, написал
Чернышеву, чтобы ее не издавали, он, мол, не даст книге ходу, изругает
ее везде, где только будет можно. Есенин специально приехал из Петербурга
в Москву, чтобы приостановить выход моей книги, он думал, что я хочу «подставить
ему ножку». Но книга вышла. Чернышев решил нас примирить и попросил меня
написать Есенину, что я и сделал. В письме я извинялся, что, сам того не
желая, подвел его. Есенин ответил мне, что инцидент исчерпан.
Но история эта испортила мне много нервов и навредила в литературе.
До сего дня я не могу простить себе этого поступка. Одно движение — и ты
за бортом жизни. А ведь мы дружили. Правда, друг Есенина, впоследствии
рано умерший Николай Колоколов, часто бывал у меня и рассказывал, что Есенин
совсем не дорожил дружбой ни с кем, а я думаю, что в бурном водовороте
его жизни ему было не до друзей. Он знал, чего хотел и шел напролом.
А потом жизнь его трагически оборвалась...
Еще до его гибели, когда мы встретились с ним, после этой истории он
спросил меня: «Колька, ведь ты же мне друг?» «Друг», — ответил я. «Тогда
должен знать: «Млечный путь» — хозяин-барин». Я не удержался, возразил:
«Ты ведешь себя, как хозяин среди поэтов». «Почему?» — спросил он. «Женат,
имеешь сына Юрия, может, метишь в Георгии-Победоносцы? Ты — нам ровня,
а все время стараешься выскочить повыше».
Обида меня тогда взяла. По лицу Есенина я понял, что он сейчас разразится
руганью, потом позовет мириться в кабак. Однако он глухо произнес: «Млечный
путь — один, а звездочек на небе множество. Посмотри ночью с сеновала.
Всем места не хватит». Повернулся и ушел, не подав руки.
Старик ненадолго замолчал. Я выглянул в окно. Никакого Млечного пути
на небе не было. А новый, совершенно другой город — Москва, который в последнее
время не узнавал старик, сверкал рекламами, его нервный пульс бился, словно
в преддверии необычайных событий, свидетелями и участниками которых будут
совершенно другие люди...
— Я много думал о Сергее Есенине, — сказал старик после паузы, — и
даже часто видел его во сне. Это было уже после его смерти. Особенно мне
запомнился один сон. И было в нем...
Ветер гонял пыльные облака, закручивая их в спирали, и с шумом поднимал
над землей. Ветер срывал шапки у прохожих, раздувал зеленые паруса редких
деревьев и взлетал над Исаакиевским собором, чтобы через мгновение ринуться
вниз. Он был похож на хищную птицу, наконец-то подкараулившую добычу.
— Есенин нажал кнопку звонка. Скоро в дверь постучали. «Войдите», —
сказал он. Дверь распахнулась, и на пороге появилась девушка. «Нельзя
ли принести водки в номер?» — спросил Есенин. «Отчего же, сейчас принесу»,
— сказала она и бесшумно исчезла.
— Есенин перестал ходить по комнате, придвинул кресло к окну и устроился
в нем. Он стал смотреть на облака, плывущие над собором. Облака, словно
толпа людей, двигались, беспорядочно сбиваясь в одну сторону и снова выравниваясь
в колонны. Из белого пространства доносились какие-то голоса. «Что это?
— сказал Есенин. — Откуда эти звуки? Кому принадлежат они? И почему я слышу
стихи?»
Голоса зазвучали громче. В номере раздалось чуть слышное пение, напоминающее
молитву. Есенин приподнялся в кресле, еще раз взглянул на взметенный в
небо купол собора и встал. Он подошел к столу, взял лежащие на нем карандаш
и бумагу, потом отбросил все это и снова начал ходить из угла в угол.
Заметались приплюснутые тени по стенам. Они упали на пол, образовав
полосу, похожую на дорогу. Есенин вспомнил родное село, дорогу в поле и
крики улетающих птиц. Неожиданно в сердце возникла боль и заставила его
вздрогнуть. «Откуда взялась эта боль? — подумал он. — И почему я здесь,
в городе, в гостиничном номере, а не там, где птицы кричат над полями и
вьется дорога?»
Неведомое ему брожение началось в крови. К вискам прилила кровь, словно
волна, неожиданно ударившая в берег. Есенин достал из кармана нож, засучил
рукав косоворотки повыше локтя и сделал внезапный надрез. Почувствовал,
что исчезла преграда, кровь хлынула свободно.
Есенин приложил палец к ране, и он стал красным карандашом. «До свиданья,
друг мой, до свиданья, мне так трудно жить среди людей», — лихорадочно
писал он, словно боялся опоздать. «Хватит ли сил чтобы дописать до конца?»
— подумал он...
В дверь постучали, но Есенин ничего не слышал. Он уже полулежал в кресле,
закрыв глаза. Мистические картины проходили перед ним: плачущая женщина
с резкими чертами лица, ворон, плывущий над ней, пляшущая церковь
на косогоре. Неожиданно раздался перезвон колоколов...
На пороге стояла девушка с подносом, на котором был графин с водкой
и ужин, накрытый салфеткой. «Вот, принесла, Сергей Александрович», — сказала
она робко. — «Спасибо, милая, как зовут тебя?» — «Анна».
Есенин улыбнулся своим мыслям. «Иди, вернешься через полчаса». Она
вышла. Есенин налил водки в стакан, выпил залпом, потом взял стоящий в
углу табурет и встал на него, сняв шелковый шнурок, подпоясывающий косоворотку.
«Пора уходить,— сказал он громко, —очень важно уйти вовремя».
Зловещая тишина, прерываемая редкими шагами в коридоре, воцарилась
вокруг. Неожиданно зазвучали шаги. «Наверное, Анна идет?» — подумал Есенин
и резким движением выбросил табурет из-под ног. Тело рванулось вверх. Он
успел крикнуть что-то, и все было кончено. Шаги зазвучали сильней. Кто-то
шел по коридору мимо есенинского номера. За окном тревожно закричала ночная
птица...
«Этот странный сон часто является ко мне», — закончил рассказывать
старик и в этот вечер больше не проронил ни слова...
Поэт Николай Николаевич Ливкин умер в тысяча девятьсот семьдесят четвертом
году в Москве, так и не примирившись с мыслью о том, что ссора с Сергеем
Есениным повернула его жизнь в другое русло.
Ефим ДРУЦ.