Подрастал Сережа в пору самого бесшабашного деревенского хулиганства. И только по этому, данный ему свыше дар, получил уродливо буйствующее направление.
Сережа был румян и белокур, кучерявый и хорошенький -- он мог быть русским писаным удалым молодцем, он мог быть грустным молитвенником в монастыре, он мог быть нежнейшим целомудренным юношей.
Но он не был таковым.
В год первых его успехов, когда он, сдружившись с Николаем Клюевым, был предметом ласки и любви московских салонов, когда богатые москвичи разодевши обоих поэтов в шелковые рубахи и сафьяновые сапоги, носились с ними -- Сережа, -- розовый мальчик, уже напивался...
Монолитный старовер Клюев, в домотканом азяме с кожаною оторочкою на концах пол и на рукавах, был тогда уже лет тридцати восьми и он держал Сережу, сколько мог, в отцовских рукавицах, но Клюев носился с Сережей, как с редкой писанкой.
Они читали свои стихи великолепно, один другому подражая, друг у друга заимствуя, друг друга дополняя и вместе на глазах вырастали.
Помню вечер в Петербурге у культурнейшего джентльмена Евгения Ивановича Замятина. Читал Клюев... Его моржовые усы полу закрывали широко открытый рот. Он закрывал глаза и голос его чеканил удивительный узор из образов и слов северного эпоса. Это был баян, сказитель, слепой калика перехожий.
После него начал читать Сережа. В ту пору у него в ходу была чудесная поэма, о святом Миколе, который бродил по Руси и помогал в мужицкой доле... Поэма была полна религиозного чувства, но Сережа, из особого ухарства, читал ее с папиросой в зубах. Грешным делом, я еще тогда подумал, что в душе юного поэта нет основного начала для поэзии -- нет той духовной чистоты и радости, которая озаряет жизнь всякого художника и ведет его к вершине совершенства.
Было натурально, когда потом Сережа, женившись на секретарше книгоиздательства Парус, вскоре бросил ее и метнулся к экстравагантной опытной артистке, а потом в цилиндре и фраке начал дебоширить в Берлине, Париже, Америке. Все эти выверты были плодом болезненного излома души. Вчерашний пахарь, сегодня бьющий зеркала, несомненно нуждался во враче -- какой-то лучшей правды и красоте жизни...
А вместо этого вокруг возник пожар войны и революции и Сережа делается самым левым бунтарем и ухитряется быть обвиненным в антисемитизме.
В Берлине я слышал Сережу, читающим в компании с Алексеем Толстым, Кусиновым и Ветлугиным. Вечер назывался, если я не ошибаюсь, "Вечер четырех негодяев". Конечно, была публика и все четыре "негодяя" показали свои отличные дарования. Алексей Толстой благородно аттестовывал "негодяйство" каждого... Но мне было очень грустно. Все очень даровитые люди ломают дурака только для того, чтобы о них шумели. И когда стал читать Сережа, страшно исказив лицо, и сорванным от крика голосом бросал какие-то ужасные слова о Руси, я опять подумал: не хорошо кончит этот большой талант.
А он, увидев меня, тоном мудрого старца, стал меня корить:
-- Почему вы не в России? Что у вас -- голубая кровь? Ведь вы же наш брат, Ерема!..
Он даже братски хлопнул меня по плечу и предложил
пойти со всеми в месте в какой-то ресторан. Но я свои "негодяйские" заслуги
считал для этой чести недостаточными и скромно отказался.
* * *
В случае Сережи Есенина никого и ничего не виню.
У Сережи умерла душа еще в ранней юности. А без души нельзя жить, в особенности в России. Она сказалась в нем в самые последние годы, когда он разбитый и постаревший на сто лет, вернулся в родную деревню... Но душа его была уже так изранена, так бескрыла, что не могла найти себе угла на всем пространстве великой Руси.
Если кто виновен в его смерти -- это только русское деревенское хулиганство XX века -- и потому мне жаль в погибшем во цвете лет Сереже не только огромного поэта, но и всю великую, молодую Россию, в которой так тяжело вырастать и выбиваться настоящему большому дарованию. Сколько великих Есениных во всех областях искусств погибает в необъятных сумрачных просторах Руси? Но о них никто даже и не слышит... И вот явился, вспыхнул метеором один из них, крикнул отчаянным и страшным голосом и упал кровавым комком...
И только очень немногие, сильные волей и верой во что-то светлое, выходят оттуда победителями. На этих можно положиться. За этими пойдет молодая Россия, а также не забудет и безвременные жертвы великих сердец, сраженных прекрасными порывами из тысячелетней тьмы.
Слеза моя над прахом брата моего крестьянина Сережи
Есенина будет ручательством того, что в пантеоне будущих радостей России
-- все радости и скорби белокурого Сережи зацветут благоуханными цветами
и ним не зарастет народная тропа.
Рассказы и очерки Г. Гребенщикова
источник:
Русская литература Алтая |