(Из воспоминаний)
За год до революции пришлось мне случайно бывать
в кружке модных петербургских литераторов. Из них многие были женаты, жили
на семейную ногу, устраивали журфиксы и обеды. Это требовало расходов.
Беллетристы писали на заказ, брали авансы, торговались. Жены соперничали,
ссорились сами и ссорили мужей. Никаких общественных и литературных интересов
здесь не было. Говорили о гонорарах, об авансах, пили и ели. Читать было
некогда, все только писали. Один беллетрист при мне рассказывал, как он
сочинил повесть на тысячу рублей. Многие диктовали романы секретарям и
женам прямо набело, без поправок.
Из этой ватаги «растленных перьев» светлым пятном
выделялся Сергей Есенин, скромный, застенчивый юноша, почти мальчик. Таким
он остался у меня в памяти с весны 1916 года, когда я его видел в последний
раз.
Я познакомился с Есениным у покойного поэта В.
А. Юнгера, автора талантливой книги «Песни полей и комнат».
Зимой 1916 года я жил на Вознесенском проспекте, где Есенин раза два навещал меня. Однажды он мне читал свои стихи и написал в альбом:
За сухое дерево месяц зацепился,
Слушает прохожих девок пенье.
Тихий топот времени вдруг остановился,
Наступило вечное мгновенье.
Вечность отдыхает над березами кудрявыми,
Облака румяные на закат сбежали,
Синих елок крестики сделались кровавыми,
Крестики зеленые розовыми стали.
Встал я и задумался над ярким мухомором.
Что ж в груди затеплилось скрытое рыданье?
Мне не стыдно плакать под небесным взором.
В светлом одиночестве радостно страданье.
Я заметил, что эта вещица для него не характерна.
Есенин засмеялся в ответ: - То ли я писал!1
Близко сталкиваться с Есениным мне не приходилось,
но один вечер, проведенный в беседе с ним, ярко запечатлелся в моей памяти.
За несколько лет до приезда Есенина в Петербург
одного гимназиста спросили на экзамене, сойдутся ли параллельные линии.
«Обязательно сойдутся!» Ему предложили выйти из заведения, и он поступил
на сцену. Играть лакеев показалось ему невыгодным, и бездарный актер открыл
кабачок в подвале. Сюда собирались литераторы, живописцы, музыканты и актеры.
Их привлекал дешевый буфет, а публика валом валила смотреть знаменитостей.
В этом кабачке постоянно вертелись мелкие стихотворцы. Один из них, красногубый,
косноязычный мальчик, стриженный в кружок, почти одного возраста с Есениным,
уже полностью успел вкусить от благ столичной культуры. Много рассказывать
о нем не позволяет брезгливость; достаточно знать, что Вурдалак (так величали
его приятели) усердно посещал пресловутого князя Андроникова, имевшего,
как говорят, две смежные спальни — одну с кроватями, другую с аналоями
— и умильно объяснявшего своим гостям: «Здесь мои мальчики грешат, а здесь
они каются».
В один прекрасный весенний вечер ко мне явились
Вурдалак и Есенин. Оба они отправлялись в подвальный кабачок и по дороге
зашли ко мне попросить галстук для Есенина. Я выбрал из своего гардероба,
как сейчас помню, большой темно-гранатовый галстук из Ниццы и сам повязал
его юному поэту. Сообществу его с Вурдалаком я не придал никакого особенного
значения.
Обычно в кабачке засиживались до рассвета. Поэтому
я был очень удивлен, когда часу в двенадцатом ночи раздался резкий звонок
и не вошел, а вбежал ко мне Сергей Есенин. На вопрос, что с ним, он ничего
не ответил и вдруг повалился на диван в сильнейшей истерике. Он кричал
и катался по полу, колотил кулаками себя в грудь, рвал на себе волосы и
плакал. Кое-как, с помощью прислуги, раздел я Есенина и натер ему виски
и грудь одеколоном. С трудом он пришел в себя.
Принесли самовар, и Есенин постепенно успокоился.
Я начал его осторожно расспрашивать и уже с первых слов догадался, в чем
было дело.
Оказалось, что Вурдалак в кабачке объяснился Есенину
в «любви» и, вероятно, вообразив себя с одним из андрониковских «мальчиков»,
дополнил свое «признание» соответственными жестами2.
Долго убеждал я Есенина не подымать истории,
доказывая, что жалобой в суд он только создаст Вурдалаку рекламу, а себя
бесполезно запачкает. Говорил я вообще о тогдашних литературных нравах,
о том, что так продолжаться не может, и наконец прочитал Есенину предисловие
к «Ледоходу», книге моих статей, вышедшей несколько дней спустя, где я
высказал те же мысли.
В конце концов я убедил и успокоил Есенина. Он
оживился, улыбаясь; глаза его заблистали.
— Неужели эта мерзость в самом деле должна скоро
кончиться?
— Кончается, уверяю вас.
Мог ли я думать, что это мое предсказание сбудется
меньше чем через год!
Мы проговорили до утра, и эта беседа оказалась, увы, последней. Я скоро уехал в Крым и в Петербург не вернулся. На прощанье Есенин предложил мне написать пародию на мои стихи. Минут десять он подумал с лукавым видом, потом без всяких помарок написал на обороте кондитерской коробки следующее стихотворение:
Подражание Борису Садовскому
Под июльскою березой
Распевает самовар,
Тянет медом, дикой розой,
И поет и дышит пар.
Луг в истоме дремлет сладкой
И затон зеркальный спит,
Только мельница украдкой
Чуть колесами шумит.
Сыч вечерний над ракитой
Промелькнул седым крылом.
В тишине лесной, забытой
Сладко вспомнить о былом.3
— Очень
похоже, — сказал я.
— Я потому говорю про самовар, — заметил Есенин
со своей детски застенчивой улыбкой, — что вас, Борис Алек<сандрович>,
нельзя представить без самовара.
ПРИМЕЧАНИЯ
Воспоминания Б. А. Садовского относятся к
числу его мистификаций, значительная часть которых была выявлена не так
давно (см., напр.: Эльзон М. Д. О —Воспоминаниях— Н. И. Попова и их авторе
// Русская литература. 1982. № 3. с. 205-206). Шумихин С. В. Мнимый Блок?//
Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования.
Кн. 4. М., 1987. с. 736-751).
Мистификации Бориса Садовского были не простыми
литературными шутками (он с юности имел склонность к подобному творчеству:
многие его литературные произведения представляют собой мастерски выполненные
имитации дневников, писем, архивных бумаг людей отошедших эпох). Оказавшись
в тяжелейших жизненных условиях (с осени 1916 г. Садовской навсегда потерял
способность самостоятельно передвигаться из-за паралича), почти полностью
лишенный возможности печататься из-за того, что его творчество оказалось
«несозвучным духу времени», не желающий и не умеющий приспособиться к новым
литературным реальностям, — Садовской, начиная с конца 1920-х гг., распространял
свои мистификации в качестве своеобразной мести редакциям и издательствам,
пренебрегшим его оригинальными произведениями.
Воспоминания «Встреча с Есениным» (ф. 464, оп.
4, ед. хр. 4) датируются по ряду косвенных признаков 1926-м г. Как и в
других своих мистификациях, Садовской искусно смешивает реальные факты
с придуманными. Так, его, знакомство с Есениным у поэта В. А. Юнгера не
может быть оспорено. Юнгер был неплохим художником, и ему принадлежат карандашные
портреты Садовского, Есенина и Клюева, датированные концом 1915 - весной
1916 г. Еще одним подтверждением знакомства Садовского и Есенина служат
воспоминания писателя Л. П. Пасынкова, который, в частности, писал: «И
как вчерашний день вспоминается Невский, по которому потрясение войны впервые
пустило вереницу совершенно одинаковых с виду, приземистых вятских лошадок,
еще сытых деревенским сеном; на лошадках одного и того же медового цвета
сыромятные постромки. Не сводит с лошадок синих глаз — «синих брызг» —
Сережа Есенин.
— Да пойдем же, — настаивал Садовской, — вино
у Соколова — (содержатель ресторана «Вена») — уже киснет в стаканах, дожидается
тебя, Серега.
— Сейчас, вот сейчас... — бормочет Есенин, не
отрывая синего взгляда от животастых лошадок, от их ног с разросшимися
щетками над копытами.
— Да ты что, Акимушка! — иронизировал лощеный
Садовской, — лошаденок не видел?
— Видел, — кивнул Есенин, не сводя светлых глаз
с упряжек, — но сразу стольких никогда не видел» (ф. 1431, оп. 1, ед. хр.
36, л. 4-6).
Посещения Есениным в бытность его в Петрограде
артистического кабаре «Привал комедиантов», содержавшегося Б. К. Прониным,
были достаточно редки. Можно высказать предположение, что в образе «вурдалака»
выведен Г. В. Иванов. Отношения Иванова и Садовского не отличались той
идилличностью, с какой они описаны Ивановым в его до предела беллетризированных
мемуарах «Петербургские зимы». Приведем свидетельство поэта В. А. Пяста,
который в письме Садовскому от 20. 12. 1926 г. напоминал тому:
«Вы вот с перчиком (потому-то и лестно, когда
Вы снабжаете кого этим качеством). Потому что разговор Ваш в «Физе» <Новом
Обществе поэтов — примеч. публикат.> в 1913 г. с Георгием Ивановым был,
приблизительно, следующий:
Г. И.: Ах, Борис Александрович, я очень хотел
бы и жду, когда Вы ко мне зайдете.
Вы: Ладно, я приду. Только чур, не иначе, чтобы
была приготовлена ванна, диваны, угощение. А гандоны (?), пожалуй, захвачу
свои, можете не заботиться. Г. И. (краснеет и тихо отходит)» (ф. 464, оп.
1, ед. хр. 109, л. 4).
1. Первое стихотворение, приписываемое Садовским
Есенину, было опубликовано Садовским в 27/28 томе «Литературного наследства»
под видом некой «автопародии» А. А. Блока (незначительные варианты в первых
8-ми строках сути дела не меняют). Как сообщил нам М. Д. Эльзон, это «есенинско-блоковское»
стихотворение под названием «В роще» было за подписью Садовского напечатано
в газете «Нижегородский листок» 8 ноября 1912 г.
2. Ср., однако, с фрагментами воспоминаний В.
С. Чернявского, в чьей достоверности историки литературы не раз убеждались
по другим поводам: «Памятен и другой вечер у одного молодого поэта. <...>
В обществе случайно преобладали те маленькие снобы, те иронические и зеленолицые
молодые поэты, которые объединялись под знаком [полового] равнодушия к
женщинам [и однополых романов, крайне] типичная для того «александрийского»
времени фаланга: нередко они бывали остроумны и всегда сплетничали и хихикали;
их называли нарицательно «юрочками». Среди них были и более утонченные,
очень напудренные эстеты и своего рода мистики с истерией в стихах и в
теле, но некоторые были и порозовее, только что приехавшие с фронта. Такой
состав присутствующих был не организованным, случайным, но удивить никого
не мог: [в конце концов] это было привычное в младших поэтических кругах
[и] даже традиционное бытовое явление.
[Но почти ни одному] Пожалуй, никому из «юрочек»
и маленьких денди не пришелся по вкусу Есенин: ни его наружность, ни его
стихи. <...> Так Сергей, попав сначала по счастию к поэтам старшим,
познакомился лично со многими сверстниками по перу. Но темные стороны этого
неловкого знакомства точно не коснулись его тогда; он ничего [,казалось,]
сериозно не различал и не замечал, по простоте ли, потому ли, что упорно
пробивая себе путь в этом извилистом интеллигентском лесу, ему не интересно
и не надо было ничего замечать. <...>
Впоследствии [во второй приезд] <осенью 1915
г. — примеч. публикат.> он откровенно поделился в дружеском разговоре со
мной новым, обеспокоившим его вопросом, над которым раньше не задумывался.
Речь шла о том, что он называл «мужеложеством», удивляясь, что так много
этого вокруг, и научившись разбираться в [столичных городских] типах и
[порочных] двойственных взглядах.
Такова была среда, в которой поневоле вращался
Сергей и с которой он инстинктивно был не менее осторожен, чем доверчив.
Говорили, что его неминуемо «развратят». Но за него, оказалось, бояться
было нечего: он был среди «иностранцев» достаточно умен и без хитрости
перехитрил их. <...> К 30.IV.15 относится следующая моя заметка: «Вчера
проводили Сергуньку Есенина. Никто его не развратил, но и не напитал никто.
Мы были с ним пусты» (печатается по рукописи первоначальной редакции этих
мемуаров: Чернявский В. Три эпохи встреч (1915 г.-1925 г.) — ГЛМ, ф. 4,
оп. 1, ед. хр. 219, лл. 10, 11, 14, 15. В квадратных скобках восстановлены
слова, зачеркнутые автором. Другая редакция, со значительными купюрами
— в сб.: Есенин в воспоминаниях современников: В. 2 т., М., 1986., Т. 1,
с. 204, 205, 207-208.
Скорее всего Садовской сочинил комментируемый
эпизод.
3. Вторая строфа мистификаторского «Подражания
Борису Садовскому» почти дословно совпадает со стихотворением Садовского
«На мельнице», опубликованным в «Нижегородском листке» 16 января 1912 г.
(приносим благодарность М. Д. Эльзону за указание на эту публикацию).
Источник: С.А. Есенин. Материалы
к биографии. — М. «Историческое наследие», 1992.
--------------------------------------------------------------------------------