--------------------------------------------------------------------------------

В 1987 году это здание, печально известное не только в Ленинграде и в России, но, пожалуй, чуть ли не во всех просвещенных странах мира, было снесено. Исчез, вернее, — «погиб» немой свидетель случившейся здесь в конце декабря 1925 года трагедии, от которой вздрогнули все истинные ревнители русской культуры. Здесь, как настойчиво-назойливо подчеркивали почти все наши газеты тех лет, ушел из жизни Сергей Есенин, последний русский национальный поэт (официально было объявлено: несчастный, недавний пациент клиники для душевнобольных, злоупотреблявший алкоголем скандалист, растративший свой талант на кабаки и девиц сомнительного поведения, повесился. От тоски, заблуждений, одиночества и т.п.). За двумя-тремя исключениями, ни слова правды не прозвучало тогда в печати.

Особняк тот находился в самом центре Ленинграда и глядел окнами на Исаакиевский собор. Назывался он «Англетер», так как до 1924 года в нем располагалась консульская английская миссия. Когда отношения большевистской власти с правительством Великобритании накалились чрезвычайно, «Англетер», по моде тех лет, переименовали в «Интернационал» (в октябре 1925 г. прежнее название вернулось).

В гостинице проживали заметные партийно-советские чины, красные командиры различных рангов, деятели культуры и прочие видные товарищи. Преобладали тайные и явные сотрудники ОГПУ. Не случайно многие сведений о себе, кроме фамилии, имени и отчества, не давали. Как мы ниже увидим, дом этот был строго режимным объектом. Посторонние люди сюда не допускались — слишком уж казенно-ответственный адрес (проспект Майорова, бывший Вознесенский, д. № 10/24): неподалеку Ленсовет, буквально рядом — «Астория», где обитали именитые «пламенные революционеры», различные номенклатурные лица районного, городского и губернского масштабов.

Еще два-три года назад об «Англетере», его квартирантах и работниках мы почти ничего не знали. Между тем и в год 100-летия со дня рождения Сергея Есенина (1995), и в пору 70-летия его кончины в городе (уже Санкт-Петербурге) доживали свой век вдова коменданта гостиницы и милиционер, тогдашний — по службе — свидетель «дела Есенина» (о них мы расскажем). Впрочем, жило немало и других, кто мог бы помочь прояснить действительные обстоятельства разыгравшейся трагедии. Несколько лет назад еще здравствовала бывшая уборщица-горничная 5-го номера «Англетера» (и ее мы представим), как говорят успевшая перед своей кончиной поведать своей знакомой о страшной картине, которую она наблюдала 27 декабря 1925 года, в поздний воскресный час. Так долго все они молчали, разумеется, не случайно.

«Англетер» сравнительно легко «открыл бы двери», если бы нам позволили заглянуть в соответствующие бумаги экономического отдела (ЭКО, начальник Рапопорт) Ленинградского ГПУ. Этот отдел контролировал работу гостиниц, в том числе и «Англетера». На наш запрос петербургские архивисты Федеральной службы безопасности (ФСБ) дали официальный ответ: по недостаточно выясненным причинам материалы ЭКО (1925-1926) утрачены. Потеря (?) для исследователей «тайны Есенина» огромная, ведь к товарищу Рапопорту и его сослуживцам стекались многие англетеровские «входящие»: рапорты и отчеты управляющего, рабочие журналы регистрации постояльцев, досье на сотрудников гостиницы — да мало ли что там таилось. Очень хочется надеяться — произошло какое-то недоразумение и архив ЭКО Ленинградского ГПУ все-таки отыщется.

Так что же — «захлопнулись двери» таинственного отеля? После долгих и трудных поисков автору этих строк все-таки удалось «проникнуть» в таинственный и проклятый дом. Сюда привел утомительный обходной путь, который подсказала эпоха советского нэпа. Возможно, подумали мы, сохранились контрольно-финансовые списки (форма №1) квартирантов «Англетера». Инспекторы составляли такие ревизорские отчеты дважды в так называемом бюджетном году (в октябре и в апреле). Большевистская власть бдительно присматривала за доходами советских граждан и своевременной уплатой ими налогов.

Сохранилась инспекционная, драгоценная для нашей темы бухгалтерия! Драгоценная вдвойне, потому что «кто-то» забыл «отредактировать» интересующие нас документы. Они-то и явились первым ключиком, которым удалось приоткрыть «двери» «Англетера».

...Перед нами толстенные архивные фолианты за 1925-1926 годы. Вот наконец и нужные нам страницы со знакомым адресом: проспект Майорова, 10/24. Оказывается, здесь проживало более 150 человек (количество их колебалось), а порядок и уют в здании поддерживали около 50 работников.

Прелюбопытные бумаги! Вот журнал, подписанный финансовым инспектором 24-го участка Центрального района; датирован 15 октября 1925 года (имеются текущие декабрьские и январские (1926 г.) примечания, то есть в списках жильцов вполне реально можно было встретить имя Есенина). А вот и скорбный 5-й номер! Площадь — 7,17 сажени[ 1 ]. Жил в нем в ту пору, если верить записи, работник кооперации из Москвы Георгий Осипович Крюков. А Есенина нет! Открываем списки «англетеровцев», датированные апрелем 1926 года. Здесь-то уж наверняка он должен появиться. Но почему-то 5-й номер исчез и вообще не указан! 1-й и 4-й есть, а злосчастного 5-го нет; нумерация вокруг «есенинской» комнаты проставлена небрежно или вообще отсутствует. И нет даже намека на имя Есенина. Обращаем внимание: рядом с 5-м номером (первый этаж, всего их было четыре) жили работники гостиницы, люди скромного достатка: сапожник Густав Ильвер[ 2 ], шофер Иван Яковлев, рабочий Андрей Богданов, сторож Дмитрий Тимошин, парикмахер Леонид Кубарев, портной Самуил Серман; поименованы даже супруги Ильзбер, обитающие, как гласит примечание, «в самых бедных условиях и ненормальные». Явно неподходящее место для известного в России и в Европе поэта. Но, повторяем, нет его фамилии в списках жильцов! Вернемся к этой загадке чуть позже, а сейчас проведем «экскурсию» по «Англетеру» — благо сохранилась подробнейшая инвентаризационная опись (166 листов) гостиницы (15 марта 1926 г.).

«Зайдем» в злосчастный 5-й номер, и, хотя со дня печальной истории прошло более двух месяцев, думаем, здесь больших перемен не произошло. Самое интересное: гипотеза о том, что «есенинская» комната была смежной с другим помещением, подтвердилась! В документе зафиксирован №5/6. Оказывается, 5-й номер до 1917 года использовался под аптеку, откуда «таинственная» дверь вела на склад (более 160 кв. м), где хранились лекарства. Имеются и соответствующие пометки: «Пустует со времен революции»; «Под жилье не годится».

Любителей детективных сюжетов огорчим: гэпэушники не нуждались в излишних острых ощущениях (лезет эдакий громила с маузером через шкаф, отгораживающий дверь...), потому что в своей крепости чувствовали себя полными хозяевами. А то, что «Англетер» представлял собой чекистскую цитадель, сомнений нет. Это подтверждает и инвентаризационная опись. Вот как выглядела «дежурка 1-го этажа», проще — вахта ГПУ. В окружении двух больших зеркал (обзор!) рядом с «буфетом под ясень» сидел на мягком стуле «боец невидимого фронта» и попивал чаек (указаны самовар и поднос), вглядываясь в удостоверения проходящих. В «дежурке» имелись «телефон с коммутатором» и «номератор». Декабрь, напомним, был для «ленинградской оппозиции» разгромным: в Москве заканчивался XIV партийный съезд и требовалось держать ухо востро. Случись что — чекист мог нажать кнопку электрического сигнального звонка...

Пользуясь случаем, «пройдемся» по гостинице. В парадной вас встретит чучело горного барана, смотрящегося в трюмо; в вестибюле — чучело медведя с подпорченной молью головой. Здесь диван, кресла, бархатные ковры французской работы; в зеркалах отражается свет люстры... — богато жил победивший пролетариат. Тут же, в вестибюле, будка телефонная с двумя отделениями — в оперативной связи чекисты знали толк.

Рядом контора, украшенная портретом Ленина, — как и положено вождю трудящихся, «в простой багетной раме» (образ Ильича оценивался в два рубля). Мы — во владениях швейцаров. Кто дежурил в ту жуткую декабрьскую ночь, пока выяснить не удалось. Ими могли быть швейцары Петр Карлович Оршман (р. 1863), Ян Андреевич Слауцитайс (р. 1862), Иван Григорьевич Малышев (р. 1896).

Общие биографические данные этих товарищей известны (как, впрочем, и других сотрудников «Англетера»), связь их (по долгу службы) с ГПУ вряд ли подлежит сомнению. Кто-то из них мог быть свидетелем разыгравшегося в ту ночь кошмара. Кстати, примечательная деталь: многие работники гостиницы, начиная с коменданта, после есенинской истории были уволены.

Поднимаемся по устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Удобные плетеные кресла, бархатный ковер, трюмо, вазы, ящики с диковинными растениями — это «Зимний сад». Здесь хозяева и гости обсуждали новости XIV съезда и судачили о толсторожих нэпманах как главной угрозе социализму; в сердцах они могли даже сплевывать в плевательницу (тоже обозначена в описи). Эротоманы могли любоваться красующимся тут же мраморным женским бюстом, вспоминая афористичное выражение «проститутки А. Коллонтай» (определение И. А. Бунина): «Дорогу крылатому Эросу!»

В комнате месткома, согласно пролетарскому мировоззрению, висела картина «Арест Людовика XVI»; в шкафах покоились тома классиков марксизма-ленинизма; желающие могли потренировать зоркость глаза на большом бильярде из красного дерева.

Из любопытства «заглянем» в двухкомнатные апартаменты под номером 2 (в 1925 г. здесь жил инструктор Политуправления Ленинградского военного округа Константин Денисов). Рояль, заморские ковры, зеркала, фарфор, картины (в реестре около шестидесяти вещей, стоимость солидная — 941 рубль). Непременный телефон и роскошная белая ванна. (Помните у Маяковского: «Влажу и думаю: / / «Очень правильная / / эта, //наша, // Советская власть».)

Прервем «экскурсию» и всерьез поговорим о ванне. В 5-м, «есенинском», номере ее не было. Лгут воспоминатели (о них речь впереди), что утром 27 декабря поэт поднял шум из-за подогреваемого без воды котла и побежал (это на второй-то этаж!) чуть ли не с мочалкой в руках жаловаться сердобольным знакомым. В этом не было никакой необходимости: рядом имелся телефон, кроме постового в «дежурке», поблизости торчал коридорный.

«Зайдем» в 5-й номер и сверим его обстановку с перечисленной в описи и с известными снимками Моисея Наппельбаума. Итак: «шкаф зеркальный, английский, орехового дерева, под воск» (да, именно этот шкаф скрывал дверь в соседнее помещение), знакомый по печальной фотографии «стол письменный, с пятью ящиками, под воск» (на него якобы взбирался Есенин, устраивая себе смертельную пирамиду), а вот и «кушетка мягкая, обитая кретоном» (на нее положили бездыханное тело поэта), наконец, «канделябр бронзовый, с шестью рожками, неполными» — перечислено все (38 вещей), вплоть до мыльницы и ночного горшка.

Снимки Наппельбаума явно избирательного характера; на пленку не попали многие предметы, которыми, похоже, спешно декорировался кровавый сюжет. Подальше от любопытных глаз нашли захудалый номер, обставили его на скорую руку, притащили тело злодейски убитого поэта (доказательства будут представлены)...

С нумерацией странная чехарда. Поэт Всеволод Рождественский, понятой, подписавший 28 декабря милицейский протокол, в тот же день отправил приятелю В. В. Луизову в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указал не 5-й, а 41-й номер. В других источниках также приводятся иные порядковые номера. Кто-то комбинировал, путался, спешил...

Подробное знакомство с остатками архива гостиницы, тщательный анализ всех данных приводят к неожиданному, даже сенсационному выводу: 24-27 декабря 1925 года Сергей Есенин не жил в «Англетере»!

Тайный клубок начинаем распутывать с элементарного соображения: почему, кроме ленинградских литераторов, никто и никогда из жильцов и его работников ни единым словом не обмолвился о необычном постояльце; зная общительный нрав Есенина, его взрывной характер, в такое единодушное молчание трудно поверить. А ведь в «Англетере» проживали постоянно многие деятели культуры: киноартисты Павел Михайлович Поль-Барон, Михаил Валерьянович Колоколов (возможно, знакомец Есенина), режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие приметные в свое время личности. Наши оппоненты возразят: может, кто-то что-то и заметил, но, по понятным причинам, боялся написать об услышанном и увиденном, — да, мол, и не до поэта обывателям. Довод слабенький: некоторые мемуаристы встречались с Есениным мимолетно и все-таки настрочили воспоминания, а тут такая жуткая история — и ни словечка. Да, вспоминать им было нечего: в 5-й номер допускались в основном только проверенные товарищи; весь спектакль абсурда проходил в глубокой тайне — иначе скоро бы открылось: московского беглеца до официального объявления о его самоубийстве в «Англетере» не видели.

Об этом — фрагмент нашего разговора (декабрь1994-го, апрель 1995 г.) с вдовой коменданта «Англетера» Антониной Львовной Назаровой, урожденной Цитес (1903-1995). Встретила она нас в той же квартире, в которой жила с мужем в 1925 году (просп. Маклина, бывш. Английская, д. №58, кв. 23).

— Когда вы узнали о смерти Есенина?

— Как все, двадцать восьмого декабря, — отвечает седая женщина, — но тому грустному известию накануне, двадцать седьмого декабря, в воскресенье, предшествовал незабываемый для меня вечер. Примерно в двадцать два часа в нашей квартире раздался телефонный звонок. Я читала какую-то книгу, а мой муж, Василий Михайлович, прилег отдохнуть. Звонивший представился дворником гостиницы «дядей Васей» и просил немедленно позвать управляющего. Я заупрямилась, сказав: нечего беспокоить мужа по всяким пустякам. Но «дядя Вася» заставил меня его разбудить, и он подошел к телефону...

— Когда ваш муж вернулся домой после того, как внезапно отправился на службу поздно вечером, двадцать седьмого декабря? — задаем Антонине Львовне несовсем деликатный вопрос.

— Он вернулся домой лишь на следующий день и рассказал о происшествии, даже говорил, что снимал с петли тело Есенина.

— Он это делал один или кто-то помогал ему?

— Мужу помогал Цкирия Ипполит Павлович, коммунальный работник. Так ли это было на самом деле — не знаю, но что упоминалась эта фамилия — ручаюсь. Цкирия бывал в нашей квартире — веселый, высокий грузин, любил шумную компанию и кахетинское вино.

(Запомним фамилию этого человека, мы еще обратимся к его возможной роли в «деле Есенина».)

— Но почему воскресный вечер, двадцать седьмого декабря, вам так хорошо запомнился? Не подводит ли вас память?

— Ни в коем случае, — возражает Антонина Львовна. — Только теперь я понимаю: мужа вызывали именно в связи с есенинской историей. По долгу службы он не открыл мне тогда правды и промолчал до смерти. Тот тревожный вечер я не забуду никогда. Василий Михайлович обычно приходил с работы вовремя. Такой порядок сохранялся и когда он исполнял в тысяча девятьсот двадцать четвертом — тысяча девятьсот двадцать пятом годах обязанности ответственного дежурного коменданта в привилегированной гостинице «Астория» (ее в тысяча девятьсот двадцать пятом году пышно называли «первый Дом Советов»). Незадолго перед трагедией с Есениным скончался наш трехлетний сынишка — в нашей семье еще болела своя горькая рана. В то время мы жили дружно и ни тени сомнения у меня не существовало.

Добавим: скорбное происшествие произошло накануне Рождества (по новому стилю), и хотя Назаровы конечно же были атеистами, сие обстоятельство также могло запомниться — ведь в Ленинграде тогда православный праздник отмечался (пока!) открыто.

— Называл ли Назаров, — возобновляем диалог, — еще какое-либо имя в связи с несчастьем в «Англетере»?

— Он говорил мне, что заходил в один из номеров гостиницы к члену партии Петрову и якобы видел там Есенина с поникшей хмельной головой.

— Почему к Петрову? Кто он такой?

— Не знаю. Наверное, какой-то авторитетный для мужа партийный товарищ.

(Запомним и эту фамилию, она станет к финалу нашего расследования одной из центральных.) Мы благодарим Антонину Львовну за ее нравственный поступок признания (он дался ей нелегко после почти семидесятилетнего молчания) и за разрешение опубликовать отрывок из многочасовой беседы с ней.

А теперь представим хозяина снискавшего дурную славу дома (с большим трудом нам удалось разыскать необходимые документы).

Василий Михайлович Назаров (1896-1942) родился в Тульской губернии в бедной крестьянской семье. Едва одолев три класса училища, пошел на завод слесарем. В первую мировую войну — младший унтер-офицер. Вихрь революции и железное пролетарское принуждение затянули его в ГПУ, где он занимался охраной вокзалов, складов, портов и карательными операциями в качестве командира взвода ленинградского 18-го полка войск ГПУ. 14 марта 1925 года он получил мандат чекистского «ока» в «Англетере» («15-е хозяйство»).

О том, насколько это «око» было безграмотным, дают представления его сохранившиеся рапорта и докладные записки. Приведем один из его автографов (орфографию и пунктуацию В. М. Назарова сохраняем):

«Зав. Упр[авлением] ком[мунальными] домами.

РАПАРТ

Виду того что с переходом общежитя интернацианал на гостиницу Англетер и по прописке а также отметке прибывающих и убывающих а также и подача других сведений, необходима увеличить штат гостиница на 1-го поспартиста о чем и прошу Вашего ходатайства так как не имея поспартиста могут быть так же и масса неприятностей с губ. милицией и другими органами.

19. X. 1925
Зав. гостин[ицей] Англетер
В. Назаров».

«Тайна Есенина» была доверена люмпен-пролетарию, не только никогда не слышавшему о поэте, но вряд ли когда открывавшему какой-нибудь стихотворный сборничек. Не надо даже предполагать, что расчет лиц, причастных к смерти С. Есенина, оправдался: Назаров так и не осознал, какую грязную тайну он покрывал. Справедливости ради скажем: служил он большевистской власти не за страх, а за совесть (как он понимал эту «классовую категорию»), служил ревностно, по-своему честно: спасал по поручению ГПУ разрушенные революцией дворцы в Ленинграде, не брал чужой копейки (впервые сменил гимнастерку на костюм лишь с переходом на службу в «Англетер», но «гаврилку» (так он называл галстук) носить не научился), преследовал в гостинице разврат («мед пчел трудовых»), бесхозяйственность и прочую вольницу. Короче, подлинно мужицкая дубина пролетарской революции.

Заглядываем в архивные документы. Красноречивая деталь: 1 января 1926 года, спустя четыре дня после гибели Есенина, Назарову дали высокий-13-й — тарифный разряд (40 процентов надбавки к зарплате), 15 января отправили в отпуск (заслужил), а через три месяца... вышвырнули из «Англетера», как гласит приказ, «заштатным управляющим при складе треста коммунальных домов по учету материалов».

Антонина Львовна вспоминает, как он в те дни страшно кричал по ночам, как хватался за наган под подушкой, добавим — как пил горькую... В 1929 году, после ловко подстроенной кем-то финансовой недостачи, Назаров попал под суд, сидел в «Крестах», а потом оказался на Соловках. Дата не случайная: Троцкого выдворили из СССР и его сторонники спешили замести следы своих злодеяний и упрятывали под любыми предлогами свидетелей террористических актов. Назаров вернулся из заключения физически и морально сломленным, несколько лет вновь работал в коммунальной системе на маленьких должностях, а затем, вспомнив молодость, пошел на завод. Типичная «щепка», которую с 1917-го понесло по разудалым революционным волнам, швырнуло в жуткую пучину — и из нее он уже не смог выбраться. То было и возмездие за бездумье расстрельных лет, за сокрытие «есенинской тайны».

Незавидна была судьба и другого официального участника англетеровской истории, милиционера Н.М. Горбова (1885-1932?), составившего акт обнаружения тела Есенина в 5-м номере гостиницы. Документ этот неоднократно публиковался.

«Акт[ 3 ] о самоубийстве Есенина.
Сост[авил] участк[овый] надзиратель 2-го отделения Ленинградской милиции
28 декабря 1925 г.
Рукой уч[асткового] надзирателя Н. Горбова.

АКТ

28 декабря 1925 года составлен настоящий акт мною уч[астковым] надзирателем 2-го отд. ЛГМ Н. Горбовым в присутствии управляющего Гостиницей Интернационал тов. Назарова и понятых. Согласно телефонного сообщения управляющего гостиницей граж[данина] Назарова В[асилия] Мих[айловича] о повесившимся гражданине в номере гостиницы. Прибыв на место мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина, в следующем виде, шея затянута была не мертвой петлей, а только одной правой стороной шеи, лицо было обращено к трубе, и кистью правой руки захватился за трубу, труп висел под самым потолком, и ноги от пола были около 11/2 метров, около места где обнаруже[н] был повесившийся лежала опрокинутая тумба, а канделябр стоящий на ней лежал на полу. При снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой рук[е] выше локтя с ладонной стороны порез, на левой рук[е] на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную белую рубашку, черные носки и черные лакированные туфли. По предъявленным документам повесившийся оказался Есенин Сергей Александрович, пис[атель], приехавший из Москвы 24 декабря 1925 г.

Удост[оверение] [ТЦ] №42-8516, и доверенность на получение 640 р[ублей на имя Эрлиха].

[Управляющий] В. Назаров
[Понятые] В. Рождественский, П. Медведев, М. Фроман, В. Эрлих
[Милиционер] [неразборч.] ..шинский
Уч. надз[иратель] 2-го отд. ЛГМ Н. Горбов».

Подписи первым расшифровал исследователь обстоятельств гибели Есенина Эдуард Хлысталов, в прошлом следователь по особо важным делам МВД, полковник милиции. В одной из своих публикаций он обоснованно заметил следующее: «Можно ли из указанного акта заключить о самоубийстве поэта? Категорически — нет. Документ составлен на крайне низком профессиональном уровне. Участковый надзиратель фактически не осмотрел место происшествия, не зафиксировал наличие крови на полу, письменном столе, стенах, не выяснил, чем была разрезана у трупа правая рука, откуда взята веревка для повешения, не описал состояние замков в двери, запоров на окнах, наличие ключа от замка двери, не отметил состояние вещей в номере (а они, судя по публикациям в газетах, находились в беспорядке), одежды(она была в растрепанном виде, брюки расстегнуты испущены, что хорошо видно на рисунке художника В. Сварога), он не приобщил в качестве вещественных доказательств веревку, бритву, другие предметы. Приступая к осмотру, надзиратель обязан был пригласить понятых, которые [могли бы. — Ред. ] подтвердить правильность записей. Фамилии понятых вообще не записаны надзирателем в акте, следовательно, Горбов производил осмотр в одиночку, а потом дал подписать документ случайно подвернувшимся лицам. Акт не имеет отметок о времени его составления, о начале и окончании этого следственного действия».

Критические замечания Эдуарда Хлысталова можно было бы продолжить, но и приведенных достаточно, чтобы сделать вывод: перед нами весьма странный «акт», — кстати, название документа нелепое, согласно установленной форме ведения уголовных дел, требовалось составлять не «акт», а «протокол».

Необходимое пояснение к документу. Среди подписавших его понятых — неразборчивая фамилия милиционера, оканчивающаяся на «...шинский» или «...менский». На наш взгляд, следует читать «Каменский» — человек с такой фамилией доставлял труп Есенина в Обуховскую больницу (об этом законспирировавшемся Хароне читайте ниже).

Но еще более занимателен сам текст «акта». Наши читатели скоро убедятся, что участковый надзиратель Горбов был совсем не таким полуграмотным служакой, каким он предстает в процитированном неуклюжем документе. Да, в известных нам его личных писаниях он, конечно, далеко не виртуоз грамматики и пунктуации, однако виденные нами его заявления, записки, объяснительные и тому подобные бумажки свидетельствуют о вполне достаточной для его положения образованности. С учетом этих обстоятельств «акт» вызывает явное недоумение. Исследователи-профессионалы на эту тему давно дискутируют, но у них постоянно не хватало важного козыря — автографов Горбова. Теперь они у нас в руках. Сверяем почерк Горбова с каллиграфией «акта» (см. в книге соответствующие фотографии). Ненужно быть специалистом, чтобы заметить: написание ряда букв в собственноручном заявлении милиционера от 9 октября 1930 года в областную Контрольную комиссию (по поводу исключения его из партии) резко отличается от написания тех же букв в «акте». Особенно это заметно при сравнении прописных П, У. И в одном и в другом случаях встречается словосочетание «уч[астковым ] надзирателем»; даже простая сверка письменных знаков дает основание для сомнения, что идентичное выражение написано рукой одного и того же человека. Бесспорная подлинная подпись «Н. Горбов» на его заявлении 1930 года явно не похожа на его автограф в «акте». Нам приходилось вглядываться и в более ранние подписи оригиналы милиционера (например, под его заявлением от 28 ноября 1927 г. в бюро коллектива 2-гоотделения ЛГМ). Его почерк не претерпел заметной трансформации. Разумеется, для далеко идущих выводов требуется профессиональная и независимая графологическая экспертиза. Если она подтвердит обоснованность наших сомнений, «акт» должен быть признан сфальсифицированным без участия Горбова. Известные протоколы опросов свидетелей при обнаружении тела Есенина (Назаров, супруги Устиновы, Эрлих) также вызывают множество недоумений. Если выяснится, что все упомянутые выше бумаги поддельные (а для такого заключения есть серьезные основания), «милицейский» сюжет в «деле Есенина» впишется в общую картину намеренного сокрытия следов убийства поэта. Тогда данный эпизод будет выглядеть следующим образом: Горбов был в «Англетере», писал протокол, но укрыватели преступления его уничтожили и сочинили «свой» (заметьте, фамилия участкового надзирателя по горячим следам происшествия в печати не упоминалась); свидетели и понятые выполняли свои прямые тайные обязанности. В дальнейшем читатели убедятся — для такого вывода нашлось множество спрятанных до времени архивно-документальных доказательств.

Для выяснения истины полезно обратиться к личности милиционера Горбова. Странно, но факт: до недавнего времени о нем почти ничего не было известно, дискуссии главным образом шли о сочиненном им (?) полуграмотном документе. Между тем обнаружилось, он был достаточно образованным человеком: до революции много лет работал наборщиком на солидном петербургском Печатном Дворе, а эта профессия, согласитесь, способствует повышению грамотности; в 1920-м комиссарил на польском фронте — подобная служба тоже говорит о его определенной «подкованности»; в 1922-1923 годах прошел выучку в специальной школе Активно-секретного отделения уголовного розыска (АСОУГРО), сдав весьма жесткий экзамен (из 149 курсантов, как выяснилось, испытание выдержали лишь 66), — такая учеба конечно же повлияла на уровень его образованности (о росте нравственно-морального облика сего товарища мы остережемся говорить). Далее будут представлены выразительные детали его биографии, которые нередко «совмещаются» и с хроникой преступления в «Англетере», и с дальнейшей судьбой самого милиционера.

Недавно в секретных бумагах 2-го отделения ЛГМ нашлась партийная характеристика на Горбова. Этот весьма примечательный документ помогает высветить его сложное лицо. Цитируем:

«Совершенно секретно

ХАРАКТЕРИСТИКА

Горбов Николай является по должности учнадзирателем, со своей работой справляется и интересуется ею. Бывший член партии, выбыл из партии (по его словам) якобы механически, по прибытию с фронта. Выпивает, но на службе пьяным не появлялся. Является слушателем кружка самообразования II ступени, занятия посещает неаккуратно. Работая в качестве председателя ячейки культсмычки, активности не проявил, так как эта работа дана недавно. В выполнении партобязанностей всегда старается найти какую-либо причину своей неисправности. К партвзысканиям привлекался один раз без передачи дела в К[онтрольную] к[омиссию] за невыполнение партдиректив (неявка на пленум коллектива с докладом и срыв собрания коллектива).

Тов. Горбов имеет свой собственный дом в две квартиры и, по непроверенным слухам, еще два дома. Как партиец себя в работе общественно-политической не показал, имеется мещанско-обывательский [тон].

От[ветственный] секр[етарь] коллектива:
(Силин [Павел Сергеевич])
(Подпись).
11/IV-1927 г.»

Наш «протоколист» на фоне часто хмельных собратьев выглядел прилично; хитрый тверской мужичок (он родом из Тверской губернии) имел другие страсти, первейшую — зашибить любым способом дармовые деньги. Туманное упоминание в характеристике излишних домиков у Горбова имеет основания (он проживал с матерью, женой и сыном на станции Удельная по улице Рашетова, д. 7).

Судя по сохранившимся протоколам собраний 2-го отделения ЛГМ, Горбов был заядлым демагогом, особенно по профсоюзной части (поближе к кормушке). Павел Силин пишет, что его сослуживец однажды сорвал серьезное партийное собрание «коллектива». Действительно, такой случай был 8 июля 1926 года, когда Горбов не явился с докладом на тему борьбы с ленинградской «новой оппозицией», противостоявшей курсу XIV съезда РКП(б). Факт этот по-своему примечателен, так как милиционер находился под сильным влиянием друзей — сторонников Троцкого и Зиновьева, и невыполнение поручения не являлось случайным (мы к этой проблеме еще вернемся).

В 1929 году по состряпанному уголовному «делу» (покупка у знакомых кооператоров И.А. Волкова и Н.Ф. Наумова продуктов по заниженным ценам) Горбова судили (7 сентября, судья Эвертсон, народные заседатели Виноградова и Морозов, секретарь Смирнов) и упрятали за решетку. Снова обратите внимание на дату: это год высылки Л.Д. Троцкого из СССР. До поры до времени троцкисты, очевидно, подкармливали Горбова за его умение держать язык за зубами, но когда пришла тревожная пора, милиционера «на всякий случай» — чтоб помалкивал — засадили в первую ленинградскую фабричную трудовую колонию (напомним, подобным же образом, под надуманным предлогом, посадили в «Кресты», а затем сослали на Соловки коменданта «Англетера» В. М. Назарова).

Сообразительный «секретный» милиционер отбывал наказание тихо-смирно, и 28 августа 1930 года его освободили. В это время его прежние хозяева-троцкисты находились в опале, и Горбов проговорился. В подтверждение приводим его впервые обнаруженную автобиографию (заверенная подписью-автографом машинопись):

«БИОГРАФИЯ

Родился в 1885 году. Отец был служащий; семья состояла из шести человек. В 1893 году отец умер; осталось у матери четверо детей, восьмилетний — самый старший.

В 1900 году поступил наборным учеником в Государственную типографию (ныне Печатный Двор); выпущен из учения в 1905 году. За участие в забастовке в 1905 году был уволен из типографии. В 1906 году вторично поступил в Государственную типографию наборщиком и проработал до 1920 года. [В] 1920 году был направлен на фронт под Варшаву и пробыл 6 мес[яцев], после чего вернулся обратно в типогр[афию].

В 1925 г., в годовщину смерти Владимира Ильича Ленина [ 4 ], вступил в ряды ВКП(б) [ 5 ] и в порядке выдвижения коллективом был направлен на службу в милицию, где и прослужил до 1929 г. В милиции прослужил около 5 лет в должности уч[асткового ] надзирателя. В 1929 г., в сентябре месяце, нарсудом Центрального района был осужден по статье 117, часть I У[головного] К[одекса] за то, что будучи уч[астковым] надзирателем 2-го отделения ЛГМ, позволил себе на своем участке у частного торговца, которого знал 25 лет, и с его братом вместе работал в типографии, который также был наборщиком [ 6 ]. Покупал у этого частника для своей потребности продукты питания. Все мое обвинение по ст. 117, часть 1, я считаю было сделано за то, что я позволил себе критиковать некрасивые поступки бывшего начальника милиции Егорова и бывшего секретаря Ленинградского Совета Леонова [ 7 ].

Отбыв наказание 9 месяцев, досрочно, 28 августа 1930 г., освобожден наблюдательной комиссией 1-ой Ленинградской фабричной ремесленной трудовой колонии.

26 ноября 1930 г. областной Контрольной комиссией Смольнинского района за то, что я находился под судом, был исключен из рядов ВКП (б).

1 сентября 1930 г. поступил наборщиком в I типографию Облисполкома, где работаю по настоящее время.

Н. Горбов».

Прокомментируем «Биографию», тем более что в ней есть существенные утаивания и недоговоренности. Нам удалось их расшифровать с помощью других документов.

Н.М. Горбов воевал политруком на польском фронте в составе 15-й армии. Сохранилось отношение от 5 сентября 1920 года политотдела Реввоенсовета этой армии в Петроградский комитет РКП (б): «Командируется в Ваше распоряжение тов. Горбов Николай Михайлович, как больной и непригодный к военной службе».

Партийное начальство отреагировало на армейское письмо 15 сентября 1920 года и направило Горбова, большевика с 1918 года, в Выборгский райком партии, по указке которого с 7 ноября 1921 года он стал квартальным надзирателем 2-го отделения ЛГМ. Почти через год судьба «нашего протоколиста» круто меняется, о чем он, выполняя строгие инструкции, помалкивал. 7 октября 1922 года начальник 2-го отделения милиции Орлов препровождает Горбова в распоряжение главы стражей советского порядка Центрального района Петрограда, Ф. Г. Ландграфа, который, в свою очередь, ровно через десять дней направляет его, согласно предписанию, в губернское Активно-секретное отделение уголовного розыска (АСО УГРО) под начало капитана Г. М. Зейферта. В 1926 году, заполняя анкету Всероссийской переписи членов ВКП(б), Горбов скрыл свою причастность к АСО УГРО и лично указал: «1920-1924. «Петрокоммуна». Ленинград. Экспедитор. По назначению».

Никогда Николай Горбов экспедитором мифической «Петрокоммуны» не работал. В 1922-1925 годах он нес службу в АСО УГРО административного отдела Ленинградского губисполкома (АОЛГИ). В недавно рассекреченной «Книге по учету исходящих удостоверений личности сотрудников уголовного розыска» (1922-1924) мелькает и его фамилия.

Доступные нам архивные материалы АСО УГРО (многие уничтожены) показали: это ведомство занималось не только уголовщиной, но и тесно сотрудничало с ГПУ. Многие милиционеры, прошедшие выучку в АСО, становились секретными сотрудниками (сексотами) ГПУ, занимали ключевые посты в городской администрации; под милицейской шинелькой часто билось чекистское сердце. Да иначе и не могло быть. Срастание ЧК—ГПУ и милиции в условиях крайне заполитизированной страны считалось закономерным и естественным процессом.

Нам попался замечательный по холуяжу документ под грифом «Совершенно секретно», подписанный начальником Петроградской губернской милиции Серовыми его помощниками. И хотя документ относится к октябрю 1922 года, он сохраняет свой пропагандистский пыл и в 1925-м. Процитируем из него небольшой фрагмент:

«Всем начальникам районов Петрогубмилиции. В связи с предстоящей предвыборной кампанией враги Рабоче-Крестьянского Правительства под флагом друзей народа, не брезгуя никакими измышлениями, не стесняясь никакой ложью и клеветой, забыв о том позоре, каким уже не раз были заклеймены рабочей и крестьянской массой, они, эти политические шулера, вновь делают попытку сбить с толку нашего революционного рабочего...

Во избежание... излишнего брожения умов малосознательной рабочей среды, не давая почвы для развязки языков шептунам и шкурникам, предлагаю всем начальникам районов под их личную ответственность, через подчиненные им органы милиции и ее членов, строго и неукоснительно следить за лицами, тем или иным путем пытающимися распространить свою погромную литературу. Всех заклейменных лиц немедленно арестовать и отправить в ГПУ вместе с материалом».

Чем не доказательство родства милицейских и чекистских душ?

При анализе работы 2-го отделения ЛГМ обращает на себя внимание его тесная связь с 3-м Ленинградским полком войск ГПУ (его штаб дислоцировался через три дома от «Англетера», по просп. Майорова, 16).

Забегая вперед, заметим, в этом полку служил один из понятых при подписании «акта» Горбова об обнаружении тела Есенина, посещал сию чекистскую цитадель и другой заметальщик следов убийства поэта (об этом позже). «Дружба» 2-го отделения ленинградской милиции с чекистской воинской организацией подтверждается рядом выявленных нами в архивах фактов. Один пример. 16 февраля 1926 года на заседании «бюро коллектива» его оторг (ответственный организатор) Степан Кулеш предложил преподнести подарок воинам к годовщине создания Красной Армии. Постановили: «Громову [Я. Н.] поручить договориться с комполитсоставом 3-го полка войск ГПУ, в чем они более нуждаются» и «провести подписку о добровольном пожертвовании» (попробуй откажись). Зависимость милиции от ведомства Дзержинского была полнейшая. Любое «лишнее» словечко милиционера могло стоить ему жизни.

Не потому ли 70 лет промолчал агент Активно-секретного отделения уголовного розыска Георгий Петрович Евсеев (р. 1901). В беседе с нами старик рассказал (1995 г.), как он и его сотоварищи 28 декабря 1925 года под руководством инспектора Громова выезжали в «Англетер». Рассказ пустяковый, лукавый и надуманный, ветеран милиции по понятным причинам боялся открыть хоть в какой-то мере известную ему правду. И его понять можно — каких только репрессивных волн он не видел... Да и старая служба обязывала: в одном из архивных документов (1925 г.) фамилия Евсеева сопровождается многозначительной пометкой «Категория 53», которую еще предстоит расшифровать. В партийной характеристике (9 августа 1925 г.) о Евсееве сказано: «Политически развит вполне удовлетворительно, окончил кружок 1-й ступени», «Дисциплинирован и исполнителен».

Вероятно, таким же исполнительным был и другой агент АСО УГРО Михаил Васильевич Казанский, по словам Евсеева, также выезжавший в «Англетер».

Бригаду «активно-секретных» милиционеров возглавлял инспектор Петр Прокофьевич Громов (р. 1896), уроженец Тверской губернии, сын полицейского городового. До 1918 года он работал наборщиком в типографии «Новое время», воевал под Петроградом и на Урале в составе«Питерского Красного батальона». В 1921 году отличился при подавлении Кронштадтского восстания, награжден орденом Красного Знамени. Как видим, достаточно проверенный властью товарищ. Насколько нам известно, он не промолвил ни слова о чрезвычайном выезде в «Англетер». Скорей всего, возглавляемая им бригада выполняла декоративную роль, а агенты АСО УГРО и одновременно чекисты Дмитрий Михайлович Тейтель (р. 1899) и Михаил Филиппович Залкин (р. 1896), жившие в «Англетере» (№31-32), «на всякий случай» подстраховывали сослуживцев. Об этой тайной операции ленинградские газеты ничего не сообщили, что говорит о неофициальном характере «визита» в гостиницу громовской бригады.

Закулисная возня вокруг «дела Есенина» подтверждается следующим документом, опубликованным «Новой вечерней газетой» (2 янв. 1926):

«Телефонограмма. Сообщено во 2-е отделение ЛГМ. 1925 г. 28 декабря мес., 4 часа вечера. В Обуховскую, им. профессора Нечаева, в память 9 января 1905 года, больницу был доставлен труп гражданина Есенина Сергея Александровича, повесившегося в гостинице «Интернационал».

Кем доставлен: милиционером Мих. Каменским.

Труп гражданина Есенина передан в распоряжение 2-го отделения ЛГМ.

Дежурный Котелов».

Более чем странная телефонограмма. Выяснено, Мих. Каменский не являлся сотрудником 2-го отделения ЛГМ, отсутствует его имя и в списках (1925 г.) агентов УГРО. Еще заметим: телефонограмма напечатана весьма запоздало. Тело Есенина отправляется в больницу на судмедэкспертизу, еще не ясно существо происшествия, а покойного официально объявляют самоубийцей. Почему его транспортировку проводит «некто»? Мертвеца передают как вещь в распоряжение «простой» милиции. Есть над чем задуматься...

Кто такой Мих. Каменский? О нем мы находим несколько строк в «Дневнике» критика Иннокентия Оксенова, наблюдавшего грустную сцену прощания с Есениным: «Хороший был милиционер, юный, старательный. Подошла какая-то дама в хорьковой шубе, настойчиво потребовала: «Покажите мне его», — и милиционер бережно раскрыл перед нею мертвое лицо. Лежал Есенин на дровнях головою вперед, ничего под тело не было подложено. Милиционер весело вспрыгнул на дровни, и извозчик так же весело тронул».

Возможно, этим «веселым» стражем был или Илья Павлович Каменский, работник Треста коммунальных домов, член правления «Военно-потребительского общества войск и органов ОГПУ «Красная звезда», к которому имел отношение и «Англетер» (известно его выступление на заседании месткома этого кооператива 21 февраля 1926 г.); или Каменский Алексей Осипович, рабочий, сотрудник ГПУ, живший тогда в чекистском доме по улице Комиссаровской, 5, в квартире 27. (Несовпадение имен не должно смущать — обычная уловка дзержинцев-конспираторов.) Распорядители действовали неуклюже, бесцеремонно оттирая в самом начале следствия более скромных по влиянию стражей законности.

Подписавший телефонограмму Котелов Алексей Петрович — ленинградский юрист. Биографию его выяснить пока не удалось.

Эдуарду Хлысталову удалось установить, что в составе выезжавшей в «Англетер» бригады уголовного розыска был и агент Ф. Иванов, проводивший дознание, результаты которого неизвестны. Остатки архива УГРО подтверждают: действительно, в 1-й бригаде служил Федор Григорьевич Иванов (в той же группе числился брат Николая Горбова — Иван). Ф.Г. Иванов в1923 году получал бесплатную трамвайную карточку, а в 1924-м расписался в «Книге по учету... удостоверений личности...» (№123). Бесплодность усилий Иванова понятна: возможно, не подозревая о своей роли в грязной игре, он и не мог публично раскрыть подноготную происшествия. Дальнейшая судьба Ф. Г. Иванова (был осужден и бесследно исчез) лишний раз свидетельствует: прикосновение к тайне «Англетера» дорого обходилось всем, кто на нее посягал.

В Центральном архиве Главного информационного центра МВД РФ (Москва, Новочеремушкинская, 67), может быть, сохранился отчет УГРО Ленгубисполкома за октябрь — декабрь 1925 года (есть документальное доказательство его былого существования) — в нем-то и следует искать прояснения истины, хотя, подозреваем, кто-то из власть имущих сумел вовремя уничтожить или сфальсифицировать казенные бумаги.

Вывод: руководящие работники Активно-секретного отделения УГРО АОЛГИ и их более высокие начальники заранее наметили тактику сокрытия преступления и отвели 2-му отделению ЛГМ роль пассивного созерцателя, что затем и произошло. Молчал следователь нарсуда 2-го отделения Бродский (Гилелевич) Давид Ильич (р. 1895). Его «личное дело» лежит в одном из государственных архивов, но знакомство с ним почему-то затруднено. Не проявлял никаких усилий и заведующий столом дознаний 2-го отделения ЛГМ Иван Васильевич Вергей (р. 1891). Благодаря своей послушности он благополучно ушел на пенсию по инвалидности в 1935 году. Исправно вели себя и другие милиционеры.

Надо оговориться: для блюстителей порядка есенинская история не являлась чрезвычайной. Только с 1 октября по 15 декабря 1925 года через 2-е отделение ЛГМ прошло 482 уголовных дела и поступила 4341 «бумага». Служили здесь 147 человек, призванных оберегать покой около 90 тысяч граждан (из них более 15 тысяч — пролетариев). Печальное событие с московским поэтом в глазах милиции — лишь случайный эпизод. К тому же дисциплина и профессиональные качества рядового состава, как правило вчерашних деревенских мужичков, выглядели удручающе. На собрании коллектива 2-го отделения ЛГМ 7 января 1926 года отмечено: за три последних месяца 1925 года зафиксировано семнадцать случаев неявки стражей на свои посты, четырнадцать раз видели «мильтонов» пьяными, снято с дежурств десять человек — и это официальная, явно заниженная статистика. Многие надзиратели за порядком сами специально напивались, чтобы их уволили из милиции — так была несладка их служба. Милиционер Алексей Егоров, бывший «краском», отмечается в протоколе, «привлекается к ответственности за бесцельную стрельбу на посту в пьяном виде, а также за невыходы на пост и манкирование службой». 22 декабря 1925 года на «заседании бюро коллектива 2-го отделения ЛГМ» говорилось: однажды милиционер Жан Фриденберг исчез с дежурства на пять часов, затем «явился в нетрезвом состоянии... начал кричать и выражаться неприличными словами в присутствии посторонних...».

Нередко среди охранителей советского покоя бывали растраты казенных денег. Так, Петр Амантов в1926 году разбазарил 1300 рублей (ежемесячная зарплата рядового милиционера тогда составляла 45 руб.). Уличены в присвоении соцсобственности Петр Федоров, Иван Станкевич. Ленинградцы часто жаловались на волокиту во 2-м отделении, пропажу документов и формальные отписки. В числе бездушных чинуш фигурирует и Николай Горбов.

Имя Есенина им ничего не говорило. Сохранился протокол заседания месткома 2-го отделения ЛГМ от 30 декабря 1925 года. Появилась надежда — в бумагах мелькнет имя Есенина. Наивное ожидание: обсуждались циркуляры и инструкции губернского отдела «Союза совторгслужащих» (в него входил и милицейский профсоюз), шла обычная политическая трескотня.

Руководил 2-м отделением ЛГМ Александр Семенович Хохлов (р. 1885), бывший продавец и ростовщик, партиец с 1919 года. Примечательно: он сменил своего предшественника Пантелея (Пантелеймона) Федоровича Распопова (р. 1874) 22 декабря 1925 года. Смена милицейского начальства несколько внезапно-загадочная, больше похожая на изгнание Распопова — ведь совсем недавно, 12 ноября того же года, его примерная служба приказом №49 начальника административного отдела Ленгубисполкома Г. С. Егорова была отмечена именным револьвером. Можно допустить: Егорова (о нем и его авантюрах мы скоро поведаем) больше устраивала фигура Хохлова, имевшего вкус к финансам и, возможно, более управляемого, чем Распопов. В дальнейшем, при новом повороте нашей темы, мы еще вернемся к кадровой чехарде во 2-м отделении ЛГМ, так как она кажется нам не случайной.

А теперь выполним наше обещание и прокомментируем фразу участкового надзирателя Горбова, посмевшего после выхода из тюрьмы критиковать «некрасивые поступки бывшего начальника милиции Егорова и бывшего секретаря Ленинградского Совета Леонова».

Заглянем вначале в судебное дело №111772 Горбова. Приговор от 7 сентября 1929 года гласит, что торговец и владелец чайной Николай Федорович Наумов «давал взятки участковому надзирателю Горбову в виде разных продуктов по ценам, ниже кооперативных, последний раз взятка была дана в начале 1928 года...». За это милиционер, говорится далее в приговоре, сквозь пальцы смотрел на несоблюдение Наумовым правил торговли.

К «делу» был привлечен и владелец кустарной колбасной мастерской Иосан Алексеевич Волков, который (цитируем документ) «...давал подсудимому Горбову взятки своими колбасными изделиями, каковые отпускал ниже кооперативных цен в то время, когда он сырье во время кризиса в Ленинграде покупал у частника».

На Горбова явно «катили телегу». Особенно она заметна в подсчете обвинением случаев злоупотребления участковым служебным положением. Выясняется, от Наумова страж порядка в 1927-1928 годах получал взятки «несколько раз», а от Волкова «...три раза... в 1928 году и в начале 1929 года». Не густо. Видно, судье Эвертсону нужно было во что бы то ни стало упрятать Горбова за решетку и он использовал любые возможности, чтобы изолировать его хотя бы на время политической шумихи, связанной с высылкой Троцкого из СССР.

Раздуватели мирового пожара быстро и легко «убрали» ненадежного, с их точки зрения, свидетеля англетеровской чудовищной акции. Одного из своих тюремщиков Горбов назвал партийным контролерам. Впервые приводим этот любопытный документ (автограф):

«В областную Контрольную комиссию.
От Горбова Н. М. Жител[ьство ]:
Ст[анция] Удельная, Рашетова ул., 7, кв. 1.

ЗАЯВЛЕНИЕ

26 сентября 1930 г. Партколлегией Смольнинского района я исключен из партии за то, что находился под судом. Считаю постановление Партколлегии суровым и прошу меня восстановить в правах члена партии. Я происхожу из рабочих, по профессии наборщик, имею 25-летний стаж; находясь в рядах партии в течении трех лет, не имел взысканий.

Под суд попал из милиции, где и служил 5 лет уч[астковым] надзирателем как выдвиженец.

Отдание меня под суд по ст. 117, ч. 1 УК со стороны прокурора Центрального района Николаева было пристрастным за то, что я его не просил быть ко мне снисходительным.

Прошу мое дело разобрать, вызвав меня в комиссию.

9/Х-30.
Н. Горбов».

Заявление несколько туманное, его автор не решается прямо сказать о состряпанности своего «дела». Ранее, по выходе из тюрьмы, он смело указал на «некрасивые поступки» бывшего начальника губернской милиции Егорова и бывшего секретаря Ленсовета Леонова. Теперь всплыло новое имя, прокурора Александра Николаевича Николаева, бывшего в 1925 году членом Ленсовета и Василеостровского райисполкома (тогдашнее его местожительство: ул. Гаванская, 16). Если не ошибаемся, сей сомнительный страж законности в 1929-м за свои грязные делишки тоже очутился (как Г.С. Егоров, Л.С. Петржак и др.) под жерновами ГПУ (соответствующие документы нам известны, но их и сегодня невозможно заполучить).

Зато удалось разыскать протокол №15 заседания партколлегии Смольнинского района от 26 сентября 1930 года. Более чем интересная для нашей темы бумага. Особенно примечателен состав партийных экзекуторов. Перечислим их всех: председатель Зилинский, секретарь Ново-Павловская (так в тексте документа), народный следователь Мальбин, члены партколлегии: Базарова, Веселова, Венгрис, Изак, Николаев (и тут прокурор на месте), Сондак, Трилиссер. Весьма темная компания. В ней выделяется ярый троцкист Д.А. Трилиссер, один из руководителей партийной Контрольной комиссии, брат печальноизвестного М. А. Трилиссера, заместителя (с 1926 г.) председателя ОГПУ. Рейнгольд Иванович Изак, преподаватель Коммунистического университета им. Зиновьева — также гэпэушник. Крайне многозначительный для нас факт: Изак жил (1924-1928) в чекистском доме по улице Комиссаровской (№7/15, кв. 10), а упоминавшийся не раз таинственный Петров, к которому комендант «Англетера» В. М. Назаров якобы заходил 27 декабря 1925 года «советоваться», располагался в 8-й квартире. Вероятно, и Петров и Изак беспокоились — будет ли помалкивать после тюремной отсидки «свой» Горбов. Загадочное и бесследное исчезновение последнего после 1931 года заставляет думать: за строптивым милиционером кто-то присматривал... Во всяком случае, петербургские архивы ФСБ и МВД не смогли нам помочь выяснить финал его судьбы.

Теперь прокомментируем строки автобиографии милиционера Горбова, касающиеся его «обидчиков», начальника административного отдела губисполкома Егорова и бывшего секретаря Ленсовета Леонова.

О Леонове речь впереди, сейчас же обратимся к фигуре первого блюстителя законности в губернии.

Герасим Степанович Егоров (1878-?), бывший рабочий Путиловского завода, член РСДРП (б) с 1907 года, глава (1924-1929) административного отдела Ленинградского губисполкома (АОЛГИ), — личность темная, типичный шкурник с партбилетом, сделавший большевизм своим доходным личным промыслом. Уголовник с идеологической подкладкой, он, руководя всей ленинградской милицией, занимался финансовым разбоем. В годы своей последней службы лично растратил более 100 тысяч рублей казенных денег.

Герасим Степанович был натурой широкой, разгульной. Когда в Ленинград в 1925 году приезжал его не посредственный начальник, глава всей милиции РСФСР Петр Константинович Сергиевский, в теплой компании в «Европейской» гостинице или в «Гранд-отеле» пропивались и транжирились «из секретных сумм» многие тысячи. Г. С. Егоров так вольно сорил казенными средствами потому, что, очевидно, частенько выполнял «деликатные» поручения вышестоящих московских заправил, снисходительно смотревших на «слабости» товарища по партии.

Известен фотопортрет мошенника: на крупном грубом лице застыла «значительность», в небольших усах прячется нечто «комиссарское», жиденькие волосики аккуратненько разглажены на пробор, в плотно сжатых губах — таинственность, взгляд уверенный, самодовольный; от серого партийного френча веет строгостью и дисциплиной. Рассказывают, этот «герой» не раз предупреждал крупных ленинградских жуликов и аферистов об ожидающих их арестах. Самого его «взяли» в 1929-м, то есть когда пришел черед отвечать перед судом «пламенным революционерам» (к сожалению, наши историки почти совсем не пишут о материальной подоплеке арестов большевистских вожаков, ограничиваясь идеологией, которая часто служила им лишь «дымовой завесой») .

«Делом» Егорова и К° занимались коллегия ОГПУ и Президиум ЦИК СССР — настолько оно было масштабным и чрезвычайным. Мы этого «дела» не видели, но убедились в Центральном государственном архиве (Санкт-Петербург) в масштабности махинаторского предприятия: все документальные материалы о деятельности АОЛГИ 1924-1929 годов чья-то преступная рука уничтожила (в этом массиве первоисточников могло быть и «дело Есенина»).

Может быть, скажут наши оппоненты, милиционер Горбов проболтался о «некрасивых поступках» Егорова, не связывая их с трагедией в «Англетере»? Однако о цепочке Горбов — Егоров нам известно более, чем здесь сказано, а недоговариваем потому, что до наших дней архивные материалы и того и другого остаются секретными. В нынешних потаенных кладовках прячется еще очень много прелюбопытных бумаг.

Полагаем, Егоров не обязательно сам давал приказ участковому надзирателю Горбову сфальсифицировать «есенинский протокол». Давление могло исходить еще от двух товарищей. Поведаем о них. ...На фотографии он выглядит задумчиво-брезгливым; лысоват, прямой нос, «чекистский» взгляд, толстенькие губы. Обычно деятели его ранга в анкетах 20-х годов писали: «социальное происхождение — интеллигент», читай — профессиональный революционер, чаще всего — уголовник с политическим душком, если вспомнить, к примеру, дружков-эксов Якова Свердлова и Лейбу Сосновского (лютого ненавистника Есенина).

Выше набросан внешний облик заместителя Г. С. Егорова, начальника подотдела уголовного розыска АОЛГИ Леонида Станиславовича Петржака. Из милицейского журнала «На посту» (1925. №5) и других периодических изданий, из архивных источников известно следующее.

Л. С. Петржак родился в 1891 году в селе Высокое Люблинской губернии в семье оборотистого дельца, занимавшегося прибыльным мельничным делом (сын, как водится, скрывал занятия отца, называя его «для анкеты» рабочим-столяром). Учиться он, видимо, не любил и не хотел, так и оставшись с двумя классами (обычно «пламенные» ссылаются на «тюремные университеты» — не исключение и Петржак, писавший об учебе в подпольной партшколе в 1916 г.). Профессия — токарь по металлу, но в это мало верится. Уже в свои четырнадцать лет был причастен к убийству полицмейстера в городе Люблино, о чем позже писал с гордостью. В 1906 году уголовника приняли в партию. В хрониках предреволюционных лет городов Левицы и Лодзь его имя встречается часто. В 1914-м приехал в Петроград. Оценив его организаторскую хватку на профсоюзно-хозяйственной ниве, начальство столицы доверило ему в 1918-1919 годах заседать в Совете народного хозяйства. Немного поуправляв Совнархозом в Харькове (с двумя классами образования!), он возвращается в город на Неве и здесь находит свое истинное призвание, определившееся, по-видимому, в 1905 году (в упомянутом выше журнале «На посту» в биографической справке о нем двусмысленно написано: «...член коллегии по черному делу «Украины», следовало бы — «по черной металлургии»). Оговорка символическая, в Харькове Петржак пролил много людской кровушки, заседая в «политтройках». Дзержинский высоко оценил усердие своего боевого польского сотоварища и взял его под свое крыло. С декабря 1919 по январь 1921 года, то есть в разгар Гражданской войны, Петржак исполнял обязанности вначале заведующего отделом осведомления при ВЧК, а затем начальника всей чекистской агентуры. Просим запомнить этот факт, мы к нему еще вернемся. Затем, казалось бы, его карьера пошла на спад: с 1922 по 1929 год он ведал Ленинградским уголовным розыском. Должность немалая, однако, согласитесь, что-то в таком вираже его биографии смущает. После долгих поисков, по косвенным данным, удалось узнать, что служба в угрозыске была для Петржака лишь внешней и не самой главной, в те же годы он трудился в Особом отделе Петроградского (Ленинградского) военного округа в качестве заместителя начальника иностранного отдела. На этот факт, пожалуйста, обратите внимание, он нам пригодится при выяснении мотивов убийства Есенина. В 1929-м Петржак «кончил плохо»: за присвоение и растрату огромной суммы казенных денег он попал (вместе с Г. С. Егоровым) в «родное» ОГПУ. Если не ошибаемся, ему дали «десятку». Наконец, еще один интересующий нас сотрудник ленинградской милиции, подчиненный Петржака, начальник Активно-секретного отделения уголовного розыска (АСО УГРО) административного отдела губисполкома (АО ЛГИ) Георгий Алексеевич Гольцикер. С фотографии смотрит рафинированного вида мужчина с внешне приятным лицом, но только в глазах жесткий холод. Г.А. Гольцикер родился в Петербурге в 1899 году. Осилил коммерческое училище. В партию вступил в 1919-м, когда служил военным следователем, в 1920-1921 годах казнил и миловал в военно-революционном трибунале — за ним гора не только пролетарских трупов. В его личном деле (недавно рассекречено) есть пометка о том, что сей страж революционной законности привлекался к ответственности за спекуляцию мануфактурой. С 1921 года работал в УГРО, с ноября 1924-го возглавлял Активно-секретное отделение. Это, скорей всего, он направлял в «Англетер» 5-ю бригаду агентов АСО УГРО под руководством инспектора Петра Прокофьевича Громова.

Встает резонный вопрос: почему «делом Есенина» занималось Активно-секретное отделение УГРО, а не местное ГПУ, не говоря уже о «простом» 2-м отделении милиции? Причин тут несколько. Нами обнаружена тесная связь АСО УГРО и ГПУ (см.: Наш современник. 1995, №12). Полагаем, в структуре АСО существовали специальные группы, предназначенные для «особых поручений». И главное: факт убийства поэта скрывался по чьей-то личной просьбе «сверху», то есть в самом начале «делу» придавался не столько официальный, сколько, так сказать, «домашний» ход. Операцию сокрытия преступления «активно-секретные» милиционеры провели успешно, их вчерашний сослуживец Николай Михайлович Горбов (он ли?) настрочил фальшивку, следователь нарсуда Бродский и шагу не ступил к правде — да ему, вероятно, и не позволили. 20 января 1926 года, после появления в «Правде» (19 января) статьи Троцкого о кончине Есенина, заведующий столом дознания 2-го отделения ЛГМ Вергей сочинил «отходную» бумагу («за отсутствием состава преступления»), а его начальник Хохлов поспешил «дело» прикрыть. Он, бывший торговец, знал: в такой острой, щекотливой ситуации принципиальность обойдется дорого. Вскоре после декабрьской трагедии его перевели на другое место службы.

В заключение нашей «милицейской» главы несколько попутных соображений, которые, надеемся, пригодятся будущим исследователям.

Следы участкового надзирателя Николая Горбова теряются в 1931 году, когда он работал наборщиком в 1-й типографии облисполкома. Безуспешно пытался вновь восстановиться в партии (рекомендацию ему давали работники типографии А.И. Федоров и С.С. Чернявский).

Что-то о судьбе Николая Горбова могли знать его братья, тоже милиционеры, прошедшие школу Активно-секретного отделения (АСО) УГРО, — Александр Михайлович (р. 1895) и Иван Михайлович (р. 1890). Кстати, последний, как и его брат Николай, тоже в1929-1930 годах изведал тюрьму по надуманному обвинению («...халатно относился к служебным обязанностям»).

2-е отделение ЛГМ и АСО УГРО, как уже упоминалось, тесно сотрудничали с ГПУ, что в условиях того времени было обычным явлением. Наше «знакомство» с двумя сослуживцами Николая Горбова по АСО УГРО — агентами Залкиным и Тейтелем привело нас в... «Англетер» и заставило присмотреться к соседнему с гостиницей дому №8/23 по проспекту Майорова. Вновь попытаемся ответить на вопрос: почему эти два агента, имея домашние семейные квартиры в Ленинграде, время от времени в 1925 году проживали в «Англетере» — соответственно, повторимся, в 32-м и 31-м номерах?.. Мы еще вернемся к этой загадке в связи с выяснением назначения дома №8/23, сейчас же, опережая аргументы, поспешим с ответом: Залкин и Тейтель в «Англетере» отдыхали от допросов, которые они вели в таинственном соседнем здании, являвшемся, по нашим архивным наблюдениям, следственным изолятором. Нетрудно догадаться, что между гостиницей и домом-призраком существовали секретные подвальные ходы.

Так как наш ответ нуждается в документальных обоснованиях, подробнее скажем об упомянутых агентах. Михаил Филиппович Залкин (по метрическому свидетельству — Моисей Рафаилович Залкинд) родился в1896 году в городе Лиепая (Либава) Курляндской губернии. Учился в гимназии. В 1914 году на «ловлю счастья и чинов» прибыл в Петроград. В дни Февральской и Октябрьской смут стоял на стороне революции, участвовал в Гражданской войне; служил «лицом для поручений» при начальнике снабжения войск ВЧК, вотрядах охраны эстонско-латвийской границы и т.д. В 1923-1926 годах агент АСО УГРО Петрограда-Ленинграда. Службу в Активно-секретном отделении совмещал с деятельностью в ГПУ. Позже находился на хозяйственно-технической работе. Любопытный штрих: первым браком был женат на Фаине Моисеевне Каплан, ставшей в 1929 году супругой Г.А. Гольцикера, начальника АСО УГРО.

Другой загадочный жилец «Англетера», Дмитрий Михайлович Тейтель, родился в 1899 году в Петербурге. Окончил 6-ю местную гимназию. Участник Гражданской войны на Северном фронте, артиллерист. Большевик с1918 года. С сентября 1921 года по январь 1922 года уполномоченный по информации (3-е спецотделение) Петроградской ЧК, позже сотрудник агентурно-осведомительного Особого отдела здешнего военного округа, затем работник охраны ряда специальных объектов. С 1923 года агент АСО УГРО, продолжавший поддерживать связь с ГПУ. В своей «Автобиографии» (1924) Тейтель с гордостью писал: «Специальные поручения: исполнял, работая в ЛЧК, ГПУ и OO ЛВО. Вообще же знаю основательно работу ГПУ и Угрозыска». Учитывая, что Тейтель в «есенинские» дни 1925 года жил в «Англетере», выполняя неизвестное нам поручение, приглядеться к нему внимательнее будет нелишне.

В истории Активно-секретного отделения УГРО множество представляющих интерес для есениноведов имен, фактов, эпизодов. Вот еще одна существенная для нас деталь: 17 сентября 1925 года комиссия под председательством начальника АСО УГРО Г.А. Гольцикера формировала Команду передвижного состава (Комперсо) ЛГМ. В списке (34 человека) значится Павел Петрович Петров, особо секретный агент ГПУ. Никакого отношения Петров к Комперсо не имел, ему, очевидно, требовалось легализировать вовсе не лишнее для него авторитетное удостоверение. (АСО УГРО — скопище прелюбопытных фамилий, некоторые из них небезызвестны и сегодня. В 1925 году агентами этого своеобразного филиала ГПУ были Николай Михайлович Невзоров, Герасим Иванович Ерин, Иосиф Станиславович Голембиовский.)

Уверены, дальнейшие «разработки» архива АСО позволят глубже проникнуть в «тайну «Англетера».

Милиционер Горбов, выйдя в 1930 году из тюрьмы, объяснил свое заключение критикой «некрасивых поступков» начальника губернской милиции Егорова и секретаря Ленсовета Леонова. Мало ли что, подумалось, ленсоветская работа многообразная, видимо, Леонов был связан по должности и с милицией, — может быть, дал в свое время нагоняй Горбову — вот тот и мстит.

После долгих поисков у нас в руках оказался «Трудовой список» Ивана Леонтьевича Леонова. Читаем: родился в 1888 году в Новгородской губернии, русский (в одном из документов написано — по недоразумению(?) — «латыш»). Работал строителем, телеграфистом, садоводом (последнее — сомнительно, скорей всего — конспирировался), строгальщиком по металлу на Балтийском заводе, перед революцией не раз арестовывался, находился на нелегальном положении. В 1917-1918 годах — заместитель председателя Василеостровского Совета. Далее: «Октябрь 1918-1 октября 1919. Петроград. ЧеКа — член коллегии. 1 октября 1919 — декабрь 1920. — Председатель Иваново-Вознесенской ЧеКа. Декабрь 1920 — декабрь 1921. — Начальник Особого отдела и зам. председателя Московской ЧеКа. Декабрь 1921 — март 1927. — Ленинградское ГПУ. Зам. Начальника (выделено нами. — В. К.). 16 марта 1927 — секретарь Ленинградского Совета. 2 октября 1929. — Уволен».

Так вот, оказывается, на какую важную чекистскую птицу указал Горбов. Леонов конечно же по службе знал уже знакомых нам Егорова и Петржака. В Москве он, разумеется, встречался с Троцким, Дзержинским и другими видными «железными рыцарями», ходил в заместителях у Станислава Мессинга, в интересующее нас время первой «кожаной куртки» Ленинграда.

Леонов мог знать Есенина по его приводам на Лубянку («Дело о «Зойкиной квартире», август(?) 1921 г., и др.).

Так одна лишь фраза в заявлении участкового надзирателя Горбова привела в ленинградский чекистский штаб, располагавшийся в 1925 году на улице Комиссаровской (бывшей Гороховой) в доме №4.

Довольно неожиданный поворот сюжета. Понадобилось познакомиться с Леоновым поближе — таким образом проясняются его служебные и другие связи. С трудом продираемся через старые бумажные залежи — уж очень засекречен и доныне таинственный товарищ. Но мир не без добрых людей. Мало-помалу потайной ларчик открывается. Различные источники помогли дополнить биографию заместителя начальника Ленинградского ГПУ. Дадим несколько важных штрихов к портрету второго человека среди политических карателей в городе на Неве.

В партию он вступил в 1914 году. Почему-то освобожден от участия в войне. Служил по классовой совести, награжден именными золотыми часами и почетным чекистским знаком. В начале 20-х годов водил дружбу с Г. Ватнер и другими политиканами, увивавшимися вокруг Троцкого. Когда последнего исключили в 1927 году из ВКП(б), стала закатываться и звезда Леонова. Его тогда пригрел бывший вожак (1919 г.) петроградских чекистов Николай Павлович Комаров, ставший к тому времени секретарем Ленгубисполкома, а с марта 1926 года — его председателем, одновременно являясь главой Ленсовета.

Леонов известен в Петрограде как жестокий каратель. За превышение власти ему однажды даже объявили выговор. В 1929 году, когда его единоверцев и приятелей по разбойным делам сажали пачками в тюрьмы, он выжил, перейдя на хозяйственную работу, и даже попробовал выкарабкаться вновь на службу в тайное ведомство (в 1931-1932 гг. в Иркутске), но не удержался. Вероятно, в 1932-м или несколькими годами позже его «пригласили на казнь». На наш взгляд, справедливо.

Сохранились секретные когда-то записки Леонова (1925 г.) в профсоюз работников искусств (РАБИС), в Севзапкино и в другие организации с «просьбами» выслать в СОЧ (Секретная оперативная часть) ГПУ, которой он командовал, бланки удостоверений и т.п. «с оперативными целями». Ведомство Леонова присматривало за «Англетером», что подтверждается, к примеру, недавно рассекреченной следующей служебной запиской от 6 октября 1925 года:

«Тов. Гальперштейну.

Прошу Вашего распоряжения о предоставлении одной комнаты на льготных условиях в гостинице «Англетер» подателю сей записки.

[Подпись неразборчива ]».

«Просьба» адресована Борису Марковичу Гальперштейну, заместителю заведующего губернским отделом коммунального хозяйства (губоткомхоза). Публикуемый документ подтверждает ту мысль, что Есенина не могли поселить в гостинице «по блату». Уж если всемогущее ГПУ считает необходимым выполнять формальные требования, то никакие знакомцы поэта не могли обойти строгие бюрократические рогатки.

О многом мы уже не узнаем никогда, потому что наиболее секретные бумаги сопровождались фельдъегерями ГПУ, знакомившими «своих людей» с соответствующей информацией. Для непосвященных приведем образец «расписки» по каналу фельдъегерской чекистской связи.

«Форма №11 К пакету №___

РАСПИСКА

Пакет, адресованный _______ на тов. ______ за №
от (учреждения) ______ под сер. «К»
для вручения в собственные руки адресата без права передачи и вскрытия другими лицами, доставленный фельдсвязью ОГПУ

Принял ________
Должность ______
Доверенность за №___ от числа
Примечание: подпись разборчива
«____» __________ 192_г.

Расписка вручается лицу, дающему пакет, немедленно».

Вернемся к Леонову — ключевой, на наш взгляд, фигуре в англетеровской истории. У нас есть возможность «побывать» у него дома с помощью обнаруженной нами домовой книги (1929 г.). В огромном здании по улице Красных зорь, 26/28 проживала ленинградская советско-партийная номенклатура. В 20-й квартире (четыре комнаты, 175 кв. м) располагался Сергей Миронович Киров с женой Марией Львовной Маркус и домработницей Евдокией Ильиничной Агаповой. В 47-й обитал председатель Ленсовета, упомянутый выше Н. П. Комаров. Рядышком, в 45-й, жил травивший Есенина в газетах красный профессор литературы Л.Р. Коган. С именем поэта связано еще несколько проживавших в доме лиц (подробнее о них мы еще поговорим). Среди прочих — И.А. Мессель, брат главного врача «Скорой помощи», Н.В. Балдин, врач той же службы, журналисты Н.И. Шавлюга-Кантор, Татьяна и Клара Елькович (об их брате, главном редакторе вечерней «Красной газеты», будет речь особая). Дом напичкан чекистами, партработниками высокого ранга, чьи фамилии не пустой звук в советской истории Ленинграда. Любопытная деталь: в квартире №151 поселились однофамильцы поэта — Есенины: студент политехникума Федор Степанович и шофер Стефан Михайлович. А вот и «наш» И.Л. Леонов. Квартира №2 (четыре комнаты, 113 кв. м) несколько меньше, чем у Кирова, но тоже солидная. Сердечный покой Ивана Леонтьевича оберегала Геся Соломоновна Самоварова, шифровальщица ГПУ (ох уж эти конспираторы!), пристроившая у себя под боком сестричку, студентку мединститута. Как и положено большому начальнику, Леонов имел прислугу, жившую здесь же Елизавету Осиповну Иванову.

Наше «посещение» дома на улице Красных зорь не привело к открытиям, однако, согласитесь, кое-что прояснило и — главное — обозначило новые тропинки исследований.

Информацию о «кожаных куртках» 20-х годов добывать очень сложно. Заглянуть бы в их досье, хранящиеся в архиве ФСБ, но там, понятно, свои, жесткие порядки и рассчитывать на распахнутые двери не приходится. Поэтому сбор сведений о «рыцарях революции» идет медленно, окольными зигзагообразными дорожками. Именно таким образом удалось «расколоть» сексота ГПУ Вольфа Иосифовича Эрлиха (1902-1937). Нам в руки попало его студенческое «дело», из которого выяснилось следующее.

7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн записал: «...у провизора Иосифа Лазаревича Эрлих[а] от законной его жены, Анны Моисеевны, родился сын, которому по обряду Моисеева закона дано имя Вольф». Через 28 лет он пропоет свою «Волчью песнь»:

Я ли это —
С волей на причале,
С песьим сердцем,
С волчьей головой?
Пой же трубы гнева и печали!
Вейся клекот лиры боевой!

И далее:

Но когда заря
Зарю подымет,
В утренней
Розовоокой мгле,
Вспомню я простое волчье имя,
Что мне дали на моей земле.
И, храпя
И воя без умолку,
Кровь свою роняя на бегу,
Серебристым
Длинномордым волком
К вражьему престолу пробегу.

В этом «романтическом» стишке речь, конечно, идет о коммунистической заре и ненавистном автору царском престоле. Метафора «с песьим сердцем» отражает внутреннюю сущность Эрлиха, внешне добродушного, приветливого, открытого, на самом же деле — злобного, скрытного, холодно-циничного.

После окончания 2-й симбирской советской школы 2-й степени имени В. И. Ленина (если не ошибаемся, Эрлих учился в здании бывшей гимназии, где совершенствовался в науках будущий вождь пролетариата) он в 1919 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета, где числился до июня 1921 года. Именно числился, потому что сам в одной из анкет указал: «...добровольно служил в 1920-1921 в санчасти Приволжского военного округа». Врет, так как в другой анкете приблизился к правде: «Служба в Красной Армии: работал в качестве секретаря педагогической лаборатории Главн[ого] политич[еского] Управления Просв[ещения] Комитета Тат[арской] республики» (официальное название требует уточнения). И еще дал справку: в 1920 году проходил курс всеобуча в 9-м взводе 1-й роты 1-го пехотного Казанского территориального полка. Как видим, «волк» вилял овечьим хвостом.

Если в архиве Управления ФСБ Казани документы Эрлиха сохранились, они дадут о «педагоге» и «санитаре» подлинное представление, мы же не сомневаемся:

свою чекистскую службу он начал с первого университетского курса. Фанатик мировой революции, он в1921 году на вопрос анкеты (пункт 29-й): «Какой партии сочувствуете и почему?» — ответил: «РКП. Хотя бы потому, что все попытки переворота (независимо от намерений кого бы то ни было) по неизбежным результатам считаю контрреволюционными».

«Личное дело» (сексотское досье) Эрлиха до наших дней, разумеется, прячется (государственная тайна), но часто детали его темной биографии проясняются им самим в стихотворных опусах. Процитируем отрывок еще из одного стишка (поэзии в нем ни на грош, но фактура любопытна):

Много слов боевых живет в стране,
Не зная, кто их сложил.
Громче и лучше на свете нет
Песни большевика.
И этой песне меня научил
Мой первый товарищ Выборнов Михаил,
Председатель Рузаевской ЧК.

Даже адрес чекиста указан: Симбирск, Смоленская улица, 3 (местным краеведам рекомендуем поинтересоваться). Человек с такой фамилией (имя другое) известен Ленинграду начала 20-х годов (в его служебном формуляре немало темных строк): осенью 1925 года он исполнял обязанности ответственного дежурного 1-го Дома Советов («Астории»), а должность эта — чекистская, ее до него занимал В. М. Назаров, переведенный комендантом «Англетера». Возможно, перебравшись в северную столицу, Выборнов в июле 1921 года перетащил за собой и своего подопечного.

Поначалу в Ленинграде дела Эрлиха складывались не лучшим образом. Здешнее ГПУ приютило его в комнатке (№1) ведомственного дома №12 по Вознесенскому проспекту (это буквально рядом с «Англетером», позже имевшим адрес: проспект Майорова, 10); можно думать, он туда частенько захаживал по чекистской надобности. Промышляя секретами, забросил учебу на литературно-художественном отделении факультета общественных наук Петроградского университета (в 1923 г. его отсюда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских сборищах), предпочитая компанию приятелей (студент-медик Рязанский (псевдоним?), начинающий математик Шостак и др.) и сочинительство «революционных» опусов. Пытался писать стишки для детей («Жил на свете Ванек... Пальцем двинуть не мог» и т.п.), но скоро забросил «педагогическое» рифмотворчество, отдавшись всецело сексотству и «социальной» поэзии, позже выраженной одной строкой в любимом им идеале: «Мой дом — весь мир, отец мой — Ленин...» (от серьезного анализа стихослагательства Эрлиха мы отказываемся, отметив подражание Владимиру Маяковскому и Анатолию Мариенгофу, с потугами на «имажинизм»). Наиболее заметная литературная работа Эрлиха (1936) — сценарий (совместно с Н.Я. Берсеневым) известного фильма «Волочаевские дни».

Литератор-воспоминатель Матвей Ройзман писал о нашем «герое»: «Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда — в практической жизни он мало что понимал».

Здесь нет ни слова правды, но именно в таком ореоле воспринимали его современники: тихонький, вежливенький, мяконький — из него бы получился неплохой провинциальный артист. Даже в наши недавние дни у «волка» сохранялся овечий «имидж»: на его родине, в Ульяновске, открыли музей его имени (позже тихо прикрыли).

В практической жизни Эрлих разбирался великолепно. В 1925 году поднаторевший сексот ГПУ, очевидно, «за особые заслуги» получил квартиру в доме №29/33 по улице Некрасова (Бассейной). В 1930 году сообщал матери: «Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я один. Сам к себе в гости хожу. Шик!» (Адрес этого шика: ул. Литераторов, 19, кв. 13.) Что ни говори — ценный кадр ЧК — ГПУ — НКВД. Есенину советская власть не захотела плохонького угла дать, а к таким, как «Вова-Вольф», радела классовой лаской. Пройдя в 1922 году подготовку в радиотелеграфном дивизионе Петроградского военного округа (у него был явно шахматно-математический склад ума), Эрлих время от времени совершал по заданию ГПУ — НКВД путешествия в южные республики СССР, совмещая отдых с обязанностями сексота и «пограничника» (вот еще одна странность его биографии: в 1924 г. он был признан негодным к воинской службе по ст. 125; личная карточка №166 от 14 мая 1924 г.). Споры о том, сфотографирован он однажды в форме пограничника или гэпэушника — пустые, одно не мешало другому. Но пора вернуться в «Англетер». Кажется, никто не обратил внимания, что Вольф Иосифович Эрлих после смерти Есенина не промолвил на эту тему ни словечка в газетах (сказывалась, видимо, психологическая напряженность) и лишь в 1926 году поместил в сборнике воспоминаний о поэте письмо-статейку «Четыре дня», насквозь лживую, написанную конечно же по приказу.

Сначала же Эрлиху было не до этой писанины. Он заметал следы, как нам думается, совершенного преступления, курсируя между Ленинградом и Москвой. 16 января 1926 года он сообщил матери: «...живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея. Нет! На два дня выезжал в Питер». В другом письме (не датировано) припоминал: «Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 мес[яца]». Домовая книга точно зафиксировала: вернулся он в Ленинград 19 февраля 1926 года. Управляющий домом №29/33 по улице Некрасова был аккуратным, исполнительным служакой. По его записям мы узнаем, когда Эрлих впервые приехал в Петроград, каков номер его трудовой книжки, по какой статье он освобождался от воинской повинности, куда выезжал в 1925-1926 годах — вплоть до прибытия к нему в гости в июне 1926 года матери, Анны Моисеевны, и сестры Мирры (р. 1906), учащейся Екатеринославского музыкального техникума.

Интересны для нас в записи управдома и соседи Эрлиха по его квартире (№8) и дому. Например, в 3-й квартире проживал Л. Я. Голубчик (р. 1903), уроженец Минской губернии, студент факультета общественных наук ЛГУ (не бывший ли однокашник Эрлиха?), арестованный ГПУ в июне 1924 года за нелегальную сионистскую деятельность (согласно справке архива ФСБ, освобожден в августе 1925-го).

В 29-й квартире обитал еще один «голубчик» — П.Н. Голубь (р. 1896), военный журналист-политуправленец, сотрудничавший в местной «Красной газете»; в 31-й жил 3.И. Шапиро (р. 1893) — известная «чекистская» фамилия (требуются уточнения).

На Эрлихе во многом замыкалась скованная вокруг покойного поэта гэпэушная цепь. Ему-де посвящена элегия «До свиданья, друг мой, до свиданья...», к нему вились нити последних печальных церемоний. Одну из таких ниточек в клубке лжи и лицемерия удалось распутать.

Эрлих оформлял «Свидетельство о смерти» Есенина в загсе Московско-Нарвского района. Оно теперь известно. Документ подписала заведующая столом загса Клавдия Николаевна Трифонова, хотя не имела права этого делать, так как «Англетер» территориально примыкал не к Московско-Нарвскому, а к Центральному району (соответствующие списки 184 проспектов, улиц, переулков нам известны).

Найдены и другие доказательства подтасовки «Свидетельства о смерти» Есенина.

28 декабря 1925 года дежурный по Ленинградской губернской милиции (ЛГМ) Петр Викентьевич Купец (р. 1890) записал в «Сводке о происшествиях...»: «На территории 2-го отделения милиции (выделено нами; это отделение относилось к Центральному району. — В. К.), в гостинице «Интернационал», покончил жизнь самоубийством, через повешение, гражданин Десенин Сергей, 30 лет. Труп направлен в больницу им. профессора Нечаева». Литовец Купец, бывший чертежник и член Чебоксарского уездного исполкома, вряд ли когда слышал о замечательном русском поэте и конечно же исказил его фамилию. Ему, два года назад прибывшему в Петроград, была глубокого безразлична трагедия русской культуры.

На том же пожелтевшем листке в углу размашистая резолюция какого-то начальника: «К делу. 31.12.25» — и его форсистая закорючка.

Бывший в тот день ответственным дежурным заведующий общей канцелярией административного отдела Ленгубисполкома (АОЛГИ) Алексеев даже подписи своей не оставил, очевидно посчитав случившееся рядовым скучным эпизодом. Так в историю были вписаны первые официальные лживые строки о гибели Есенина. Попутно еще один аргумент, что Эрлих, оформляя «Свидетельство о смерти» поэта, действовал незаконно: контрольно-финансовую ревизию «Англетера» обычно проводил инспектор 24-го участка Центрального, но никак не Московско-Нарвского района. Так что заведующая столом загса К. Н. Трифонова совершила несомненный подлог, и к ее личности будет нелишне приглядеться.

В Московско-Нарвском районе тон задавали сторонники Г. Е. Зиновьева; в райкоме партии, во многих учреждениях сидели его клевреты. В период политической драки сталинистов и зиновьевцев на XIV съезде РКП (б) наиболее серьезные стычки между их последователями происходили именно в Московско-Нарвском районе Ленинграда. Причем дискуссия в прямом смысле доходила до рукопашной, даже с применением оружия.

Московско-Нарвским райкомом партии руководил воинствующий троцкист Д. А. Саркис. Он организовывал конспиративные «вечера спайки» своих сторонников, полулегальные кружки, куда «чужаки» не допускались. Один показательный пример: в конце декабря 1925 года на 3-й ленинградской табачной фабрике состоялось собрание представителей рабочей районной инициативной группы последователей линии Сталина на XIV съезде РКП (б). Антизиновьевское собрание возглавлял С.А. Туровский. Ворвавшиеся в помещение «оппозиционеры» под предводительством бывшего эсера Баранова разогнали митинговавших товарищей, а Туровского «избили рукояткой револьвера». 5 января 1926 года бюро Московско-Нарвского райкома партии обсудило инцидент и осудило... Туровского. Противники зиновьевцев-экстремистов даже требовали выдачи оружия — такая острая схватка происходила, к примеру, на заводе «Красный путиловец» (факты из книги В. М. Иванова «Из истории борьбы партии против «левой» оппозиции...»).

Теперь понятно, почему Эрлих, обожавший Троцкого и Зиновьева и полностью разделявший их взгляды, получил «Свидетельство о смерти» Есенина в загсе не Центрального района, а Московско-Нарвского. Тут были свои.

Прослежены тесные контакты сексота Эрлиха с лже-понятыми при подписании милицейского протокола, с «назначенными» им есенинскими «гостями» 5-го номера «Англетера», с журналистами, сочинявшими мифы о самоубийстве поэта, — везде он — вкрадчивый, осторожный, а на поверку — лживый, мстительный.

Недавно обнаружилась еще одна его косвенная, но крайне важная связь. Помните Ивана Леонтьевича Леонова, начальника Секретно-оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, заместителя Мессинга, главы тайного ведомства? Именно к Леонову привел эрлиховский сексотский след. Правда, зацепка не прямая и не слишком эффектная, но для дальнейших поисков перспективная. Дело в следующем.

В архивных бумагах ленинградской цензуры сохранился следующий документ:

«Секретно
6 апреля 1923 г.
№2422/СОЧ-8816-С
В цензуру Главлита.
Петр[оградское] окр[ужное] отд[еление].
Набережная реки Фонтанки __________________

П[олномочное] П[редставительство ] ОГПУ просит срочно сообщить, — выдавалось ли разрешение 23 июля 1922 г. за №2290 на издание воззвания «Голос с Востока»; если «да», то кем и кому.

За нач[альника] Петро[градского] г[осударственного] п[олитического] о[тделения]
(Подпись).

Секретарь С [екретно]-O[перативной] Ч[асти] (Никольский)
(Подпись)».

Не будем вдаваться в содержание документа, обратим внимание на секретаря СОЧ Никольского. Он служил непосредственным рабочим помощником И. Л. Леонова.

Теперь процитируем другой документ.

«РЕКОМЕНДАЦИЯ
Для вступления в ряды ВКП (б).

Знаю В. И. Эрлих [а] с [19]20 года и рекомендую его в качестве члена ВКП (б), неся полную ответственность за его деятельность.

Чл[ен] ВКП (б) с [19]20 г,
М. Никольский
20.IX.1932 п/б №1062978
(Подпись)».

Не нужно быть специалистом-графологом, чтобы увидеть совершенно одинаковые подписи-автографы на двух документах, между которыми пролегло почти десять лет. М. Никольский к тому времени уже снял кожаную куртку и щеголял в обычном штатском платье (работал в Василеостровском отделении Госбанка), но, видно, свое чекистское казанское прошлое и своего подопечного Эрлиха не забыл, свидетельствуя о его давней большевистской закалке.

В настоящее время отпали все сомнения относительно тайного промысла Эрлиха (полагаем, пора обнародовать его чекистское досье). Он и сам не раз прозрачно намекал на собственные конспиративные занятия в своих нередко автобиографических стихах: его «лирический герой» находит вдохновение «...в шапках ГПУ», любуется спецуниформой: «Мы наглухо кожанки застегнем», славит «ремесло шпиона» и т.п.

В его сочинениях предстает зоологический ненавистник старой России, ее культуры. «Плешивый поэт и плешивая муза», — говорит он о Некрасове, ерничает над Фетом: «...Боже! Счастливец! Он может писать...», издевается над чувством родины: «...даже полевая мышь в азарте Патриотическом сменила имя». Его излюбленные темы: мировая революция, расстрелы, кровь...

В некоторых рифмованных опусах Эрлиха, на наш взгляд, просматривается контур образа Есенина, как правило лишенный авторской симпатии. В стихотворении «Между прочим» (1931), где рисуется кабак и обязательный «сморщенный на хлебе огурец», привлекают настораживающие многозначительные строки (мы их выделим):

Где пьют актеры — внешность побогаче:
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк.
Европой бредит, всеми швами плачет
Не добежавший до крестца пиджак.

И бродит запах — потный, скользкий, теплый.
Здесь истеричка жмется к подлецу.
Там пьет поэт, размазывая сопли
По глупому прекрасному лицу.

Но входит день. Он прост, как теорема,
Живой, как кровь, и точный, как затвор.
Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема,
Осиновым колом плачу тебе за то.

Если помнить, что в 5-м номере «Англетера» не был обнаружен привезенный Есениным из-за границы пиджак (очевидно, окровавленный, он остался в пыточной, где истязали поэта), если читать процитированные строфы как полемику с «Москвой кабацкой», боль и тревогу которой Эрлих совсем не принял и не почувствовал, его «осиновый кол» выглядит не таким уж метафорическим.

Еще откровеннее и зловеще эрлиховская аллегория «Шпион с Марса» (1928). Ее легко угадываемый и далеко не лирический герой подслушивает в соседнем помещении какую-то словесную перепалку, сопровождающуюся дракой («гром и звоны»), и далее исповедуется:

Но, когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи,
Щупальцы в карманы заложив.

Так ли картинно входил Эрлих в камеру, где был замучен Есенин, неизвестно, но, согласитесь, стишок наводит на размышления...

Еще один поворот сюжета с Эрлихом. Выше мы говорили, что он оформлял «Свидетельство о смерти» поэта. Но при этом не ответили на возможный упрек наших оппонентов: не имеет принципиального значения, где он получил «Свидетельство», важнее, что оно написано на основании медицинского заключения судмедэксперта Александра Григорьевича Гиляревского (1855-1931). Такой довод — глубочайшее заблуждение, в котором десятки лет пребывали есениноведы. Сегодня со стопроцентной уверенностью можно сказать: Гиляревский не производил судмедэкспертизу тела поэта в Обуховской больнице. Элементарное сравнение обнаруженных нами подлинных актов (протоколов) вскрытия тел покойников доктором (1 января 1926 — 26 сентября 1928 г., 4 книги) по стилю, стандарту, нумерации, почерку и т.д. доказывает ложь состряпанного кем-то «есенинского» акта.

...Чего только не писали в последние годы о Гиляревском: де, он причастен к утаиванию правды о смерти Фрунзе, что в свои пятьдесят пять лет он, бывший дворянин, выпускник Санкт-петербургской военно-медицинской академии, пошел в прислужники ГПУ; на разные лады комментировался известный «есенинский» акт экспертизы, строились различные гипотезы... В архивные же святцы не заглядывали (это стоит много времени, нервов, а по нынешним временам и средств). Оказалось: к загадочной кончине Фрунзе Гиляревский никак не причастен, родился он не в 1870 году (эта дата мелькала в печати), а 27 августа 1855 года, и ко дню гибели Есенина ему уже было семьдесят с лишним лет (умер в 1931-м). Говорить о его сотрудничестве с ведомством Дзержинского нет ни малейших оснований; подброшенная кем-то в архив «справка» — сплошная липа, а досужие толки о ней, с точки зрения историков судмедэкспертизы, — непрофессиональны и даже вульгарны.

Престарелому доктору было уже трудновато вести медицинскую канцелярию, многие акты оформляли его помощники (он даже не всегда их подписывал; конечно же первые экземпляры, направлявшиеся по назначению, имели его автограф — ныне почерк врача известен). Все обнаруженные документы выполнены по существовавшим тогда строгим стандартам: имеют порядковый номер, дату, непременный номер отношения милиции, соответствующий номер протокола и т.д. Поддельный, «московский», акт — хранящаяся в столичном архиве фальшивка.

«АКТ

1925 г., 29 декабря, в покойницкой Обуховской б-цы было произведено вскрытие трупа гр-на Сергея Александровича Есенина, причем найдено: Покойному 30 лет, труп правильно развит, удовлетворительного питания, — общий фон покровов бледный, глаза закрыты, зрачки равномерно расширены; отверстия носа свободны; рот сжат; кончик языка ущемлен между зубами; живот ровный; половые органы — в норме; заднепроходное отверстие чисто; нижние конечности темнофиолетового цвета, на голенях в коже заметны тёмнокрасные точечные кровоизлияния. На середине лба, над переносьем, — вдавленная борозда длиною около 4 сант. и шириною 1 1/2 сант., под левым глазом — небольшая поверхностная ссадина; на шее над гортанью — красная борозда, идущая слева вверх и теряющаяся около ушной раковины спереди; справа борозда идет немного вверх к затылочной области, где и теряется; ширина борозды с гусиное перо; в нижней трети правого плеча имеется кожная рана с ровными краями длиною 4 сант.; в нижней трети левого предплечья имеется одна рана, идущая в горизонтальном направлении и 3 раны в вертикальном направлении, эти раны около 3-х сант. каждая с ровными краями [неразборчиво]... не проникают толщу кожи. Других знаков повреждений не обнаружено. Кости черепа целы, под кожным лоскутом на месте вдавленной борозды в лобной области имеется небольшой кровоподтек. Мозговые оболочки напряжены; твердая оболочка мутноватая; мозг весит 1920 грамм; сосуды основания мозга в норме; в боковых желудочках небольшое количество прозрачной жидкости; вещество мозга на разрезах блестит, на разрезах быстро выступают кровяные точки. Положение брюшных органов правильное, брюшина гладкая, блестящая, в полости около 10 к. с. [кубических сантиметров] красноватой прозрачной жидкости; петли кишек красноватого цвета. Хрящи гортани целы. Кончик языка прикушен, в пищеводе следы пищевой смеси; в гортани и трохее — пенистая слизь, слизистая их розоватого цвета. Легкие лежат в грудной клетке свободно. Сердце с кулак покойного, в полостях его — жидкая кровь; на наружной оболочке сзади — значительное количество точечных кровоподтеков; клапаны и отверстия в норме; на внутренней поверхности аорты — несколько сероватых бляшек; на легочной плевре значительное количество точечных кровоподтеков; легкие пушисты, всюду проходимы для воздуха, с разрезов соскабливается значительное пузырчатой кровянистой жидкости. В желудке около 300 к. с. полужидкой пищевой смеси, издающей не резкий запах вина; слизистая его красноватого цвета. Капсула селезенки морщинистая. Печень тёмнокрасного цвета. Капсула ее гладкая, край закруглен. Почки тёмнокрасного цвета. Капсулы снимаются легко, рисунок на разрезе сохранен. В почечном канале ничего особенного.

Суд. мед. эксперт Гиляревский.
Понятые [подписи неразборчивы].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На основании данных вскрытия следует заключить, что смерть Есенина последовала от асфиксии, произведенной сдавливанием дыхательных путей через повешение. Вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении. Темнофиолетовый цвет нижних конечностей, точечные на них кровоподтеки указывают на то, что покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время.

Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным, и как поверхностные, влияния насмерть не имели.

Суд. мед. эксперт
Гиляревский» [ 8 ].

В приведенной «дезе» отсутствуют необходимые официальные атрибуты (номер отношения милиции и т.д.), однако эта полуграмотная (с профессиональной точки зрения) бумажка не один год серьезно обсуждалась в печати. Теперь сопоставьте подделку с подлинным актом Гиляревского на подобную грустную тему:

«№

6
 Число

6.01.1926
 №№

3982
756
 2-го отд. милиции отношение за №3982, протокол №756 о смерти гражданина Витенберга Виктора, повесившегося в доме №5 по Демидову переулку. Труп отправлен в покойницкую больницы в память 25-го Октября.
 

Во 2-е отд. Л. Г. Милиции

7/1
3982 АКТ
756

1926 г., 7 дня января, судебно-медицинской эксперт Гиляревский, в следствии отношения 2-го отд. ЛГМ от 7 января за №3982, в секционной зале больницы в память 25-го Октября производил судебно-медицинское освидетельствование мертвого тела гр. Витенберга Виктора, доставленного дворником дома №5 по Демидову пер., где Витенберг был найден повесившимся.

А. Наружный осмотр

1) Труп раздет; 2) возраст по наружному виду — 50 лет; 3) роста среднего, телосложения умеренного, питания также; 4) общий цвет конечных покровов мертвенно-бледный, на спине и ягодицах сплошные фиолетовые пятна, такие же пятна на нижних конечностях; 5) трупное окоченение выражено в верхних и нижних конечностях и жевательных мышцах — значительно; 6) волосы на голове русые с небольшой проседью, длиною до 10 сант., такого же цвета усы и небольшая бородка; 7) глаза полуоткрыты, зрачки равномерно расширены, роговицы тусклые, признак лярше явственно выражен, соединительная век с точечными красными пятнами розового цвета; 8) губы синеватого цвета, рот полуоткрыт, язык между зубами...»

Не будем утомлять читателей подробностями. «Наружный осмотр» включает 14 пунктов. «Внутренний осмотр»-11. Затем следуют подписи Гиляревского и понятых (Симоненко и Субботин). Вероятно, Николай Родионович Симоненко являлся помощником врача. Далее идет «мнение» судмедэксперта: «На основании данных наружного осмотра и вскрытия трупа заключено, что смерть Витенберга последовала от асфиксии (задушения) путем прекращения доступа воздуха в воздухоносные пути чрез сдавливание шеи веревкой, на что указывает присутствие на трупе странгулационной борозды, имеющей прижизненный характер (см. п. 14), равно как обнаруженное при вскрытии полнокровие внутренних органов (в п. 17, 18, 19), характерное для смерти от задушения. Положение найденного по данным дознания трупа, а также отсутствие знаков борьбы на трупе дают основание заключить, что в данном случае было самоубийство чрез самоповешение, найденное при вскрытии. Найденное при вскрытии вдавление мозга (п. 26) представляет последствие старого воспалительного абсцесса (нарыв) и прямого отношения к смерти не имело.

Суд. мед. эксперт Гиляревский».

Сравнение безграмотного сочинения «московского» акта (с точки зрения принятого тогда стандарта) с документом на подобную тему, написанным Гиляревским (прошло всего 10 дней), убедительно доказывает: попавшая в поле зрения есениноведов фальшивка (кем и когда подброшенная?) не выдерживает критики. Терминология, стиль, форма «дезы» заставляют думать: Гиляревский не имел к ней никакого отношения.

Судьба вдовы судмедэксперта, Веры Дмитриевны Гиляревской (р. 1871), дочери русского адмирала Д. 3. Головачева и дворянки Л. Е. Гессен, косвенно подтверждает, что у ее беспартийного мужа отношения с советской властью были отнюдь не соглашательско-доверительными. 21 марта 1933 года Веру Дмитриевну, работавшую перед тем машинисткой в университете, как «социально чуждый элемент», постановлением Особого совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР выслали в Воронеж. Дальнейшая ее судьба неизвестна. В ее следственном деле (№23/170, следователь Ленинградского УНКВД А. Повассер, бригадир Линде) привлекают два момента. Составлявший справку-донос участковый инспектор (подпись неразборчива) 2-го отделения милиции писал о «подопечной»: «Политически развита, поведение на дому: ведет себя скрытно, ни с кем не разговаривает...» Может, В. Д. Гиляревской было известно об использовании фамилии мужа в грязном деле. Есть слабая надежда получить ответ на этот вопрос в ее письмах (если они сохранились) к родственникам, эмигрировавшим в Италию и Францию (на допросе она говорила о переписке и даже называла адреса). Среди ее корреспондентов — племянник, князь Багратион-Мухранский Георгий Александрович (обосновался в Париже), с именами кровных потомков которого ныне связаны шумные толки о восстановлении в России монархии. Согласитесь, неожиданный поворот есенинского сюжета.

Продолжим медицинский аспект темы.

Позвольте, будут защищаться последователи версии самоубийства поэта, ведь фамилия Гиляревского стоит на «Свидетельстве о смерти», а оно выдавалось родственникам усопшего, которые могли навести у врача какие-либо справки — и тогда...

Утверждаем: Гиляревский даже не подозревал об использовании своего имени во всей этой кощунственной акции. Заметьте, в газетах конца 1925 — начала 1926 года и много позже фамилия судмедэксперта в связи с «делом Есенина» совсем не упоминается. Он так и умер, не ведая о покушении на свою репутацию.

В заключение настоящей главы попытаемся окончательно смутить скептиков. Родственники Есенина не знали даже фамилии Гиляревского, так как получили неточную копию уже упоминавшегося фальшивого «Свидетельства о смерти» поэта, а всего лишь следующий документ:

«СПРАВКА

Московско-Нарвский стол записей актов гражданского состояния удостоверяет, что в хранящейся при архиве регистрационной книге Московско-Нарвского района за 1925 год в статье под №1120 записан акт о смерти 28 числа декабря месяца 1925 г. гражданина Есенина Сергея, 30 л.

Причина смерти: самоубийство, самоповешение. Выдано на предмет представления во все учреждения.

Заведующий столом К. Трифонова.
Архивариус (Подпись неразборчива).
Регистрировал В. Эрлих.
16.01. [1926]. Бассейная, 29, кв. 8».

Ссылка на судмедэксперта Гиляревского, бывшая в оригинале «Свидетельства...», исчезла, возникла «филькина грамота», увы, не смутившая близких почившего поэта. Именно эту подметную «грамотку» получила Зинаида Райх-Мейерхольд, прибывшая тогда с мужем-режиссером в Ленинград. По чьему-то наущению опять взяла грех на душу Клавдия Николаевна Трифонова (ее адрес в 1925 г.: ул. Веры Слуцкой, 86).

Эрлих, получив поддельную справку, вновь укатил в Москву (данные домовой книги) — докладывать кому-то затаившемуся об успешно проведенной операции по зачистке кровавых следов.

Сергея Есенина плотно окружали если не сами «пламенные революционеры», то их дети и родственники. Его подруга Галина Бениславская была близкой приятельницей Янины Козловской, дочери известного Мечислава Козловского, масона, служившего Ленину в качестве почтового ящика для приема в Петрограде немецких (и не только немецких) денег перед Октябрьским переворотом. Называвший себя имажинистом циник Анатолий Мариенгоф доводился родным племянником человеку с такой же фамилией, приехавшему в Петроград в скандально известном «пломбированном вагоне» вместе с «вождем пролетариата».

Чекисты, начиная с головореза Якова Блюмкина, как поганые мухи, липли к поэту. Одни, как Иван Приблудный, совершали свой тайный промысел лениво, из-под палки. Другие не только охотно исполняли прибыльное черное дело, но и творчески, сладострастно. О некоторых сексотах ГПУ мы уже писали. Добавим несколько дополнительных штрихов к гэпэушному окружению Есенина и пополним чреду охотников за ним при жизни и надругавшихся над его памятью после смерти.

О стихоплете и сексоте ГПУ, виновном в расстреле Николая Гумилева, Лазаре Васильевиче (Вульфовиче) Бермане (1894-1980), ленинградском журналисте и автомобилисте, в последние годы в печати кое-что сказано.

В 1914-1915 годах он был секретарем петроградского журнала «Голос жизни», где состоялось его знакомство с Есениным. Из неопубликованной переписки Виктора Шкловского с Берманом, его другом и однокашником по Тенишевскому училищу, видно — оба чтили Ветхий Завет и стояли тогда на распутье оценки русской поэзии. В одном из ранних писем (1915?) Шкловский наставлял «милого Зорю» (домашнее прозвище Бермана):«Нет на свете выше подвига, чем подвиг Моисея. О нем же, взяв Библию, чти... А пока пиши стихи и не завидуй стишкам Есенина». В письме примерно того же, военного, периода Шкловский откровенничает перед Берманом: «Россия уже проклята Богом за Израиль, но наше — уже не библейское — сердце не понимает его правосудия». Короче, друзья по духу и формалистическому методу в критике. Их доверительные эпистолы, надеемся, еще станут предметом раздумий о путях вхождения некоторых литераторов в русскую культуру.

Л.В. Берман относился к Есенину чванливо, как мэтр к слабенькому ученику, но, видя его огромную популярность, считал обязательным везде, где можно, напоминать, как он облагодетельствовал в «Голосе жизни» начинающего в поэзии рязанца. В письме от 18 марта (конец 50-х гг.) Берман в ответ на предложение Н.С. Войтинской организовать «есенинскую экспедицию» и по ее результатам выпустить сборник писал: «...моя заинтересованность в этом вопросе, по существу, сводится лишь к тому, чтобы в предисловии было упомянуто, что у меня с Сережей была в Петрограде дружба в 15-16 гг. и что я обратил внимание на явление, о котором идет речь. Вот пока и все». Погреться на старости лет в возрождавшихся лучах есенинской славы он был не прочь, однако признать свою серость он так и не смог. В том же письме он рассказывает корреспондентке о встрече в июне 1942 года с неким земляком поэта, стихи которого «были отличные, внутренне более зрелые» и затмевали произведения автора «Анны Снегиной». Патологический завистник, Берман в своих воспоминаниях постоянно талдычил о том же, приводя в качестве недосягаемого образца свое стихотворение «Доярка»:

На раздолий огромном
Ты пасешься с давних пор —
От донских лугов поемных
До суровых Холмогор.
Солнце мира озаряло
Благодатные края.
Из сосцов твоих, бывало,
Била теплая струя.
Но пришла к тебе доярка... — и т.д.

Некоторые современные литераторы пытаются представить Бермана искусником поэтической формы, новатором-теоретиком в разработке «концепции реализма» (см.: Энциклопедический словарь «Русские писатели». Т. 1. М., 1989), что, кроме недоумения, ничего не вызывает. Уже в четырнадцать лет Зоря определил для себя собственные законы лирики: «Стихотворения, передающие оттенки настроений, — это птицы с подрезанными крыльями, это облако, которое мгновенно сгоняется с души» (из письма от 14 июня 1908 г. к А.Б. Сахарову). Подростку говорить такую нелепость простительно, он еще не читал Аристотеля, Гегеля, Белинского, которые думали о природе поэзии совсем обратное. Но Берман (по образованию юрист) в своих представлениях о художественном слове (да и жизни) так и остался навсегда умником-утилитаристом. Сердечно симпатизировавшая ему поэтесса Елизавета Полонская верно назвала его «пустяшным поэтом», увидев в его натуре «замедленные реакции» (из ее письма от 7 октября 1950 г.).

Однако оставим лирику и вернемся к суровой прозе.

Лазарь Вульфович Берман всю свою сознательную жизнь пил «из сосцов» ЧК—ГПУ—НКВД. Стишки для него были лишь усладой амбиций и внешним антуражем его тайной черной работы, в которой он (как и В.И. Эрлих) находил свое истинное вдохновение. Наконец-то стало возможным представить его настоящий облик.

Справка из тайников Федеральной службы безопасности: «По материалам архивного уголовного дела за 1918 год проходит в качестве арестованного Берман Лазарь Васильевич. Освобожден из-под стражи по Постановлению Председателя ВЧК 29 ноября 1918 года за отсутствием достаточных оснований для предъявления обвинения в шпионаже».

Подумать только: сам всемогущий Дзержинский вмешивается в судьбу недавнего выпускника юридического факультета Петроградского университета! Не ошибемся, если скажем, — питавший слабость к прекрасному, председатель ВЧК освободил Бермана не за его «гигантские образа» и невинность по части российских военных и прочих секретов, а по склонности последнего заглядывать в замочные скважины. Не с той-то поры Зоря превратился в профессионального стукача?..

Вряд ли ошибемся, если предположим, что в 1921 году его «внедрили» секретарем Союза поэтов и он подслушивал и подглядывал за Блоком, Гумилевым и другими, выполняя роль провокатора.

Есениноведу Эдуарду Хлысталову удалось приоткрыть одну из темных завес в биографии Бермана. Приведем соответствующий абзац из его исследования: «Собирая материалы о «деле Таганцева, Гумилева и др.», я обратил внимание, что в эмиграции русские поэты считали гибель Гумилева делом провокатора и даже называли имена подозреваемых в этой провокации. И. Одоевцева вспоминала, что после ареста Гумилева к ней прибежал молодой поэт, состоявший в антисоветской организации, и просил совета, как ему себя вести дальше: то ли скрываться, то ли сдаваться. Этот человек, по словам Одоевцевой, поддерживал связь Гумилева со всей организацией. Фамилию его за давностью лет она не помнила, но профессионально запомнила строчки его стихов. Эти строчки принадлежали Лазарю Берману». Надо же: главный экзекутор Яков Агранов, справедливо изумляется Э. Хлысталов, «расширил» круг антисоветчиков, соратников профессора Таганцева, до 200 человек (!), а с Бермана даже ни один волосок не упал.

Прошло четыре года со дня расстрела Николая Гумилева; успокоившийся провокатор продолжал свою «культурную политику» — на сей раз его «объектом» стал Есенин, правда, роль Лазаря Вульфовича была теперь второстепенная и сводилась главным образом к созданию (вместе с другими «очевидцами») легенды о проживании «конфидента» (так он однажды назвал поэта) в «Англетере». К тому времени сексот ГПУ проживал в квартире №18 по Саперному переулку, дом 14 — да как и с кем проживал! Об этом скажем подробнее.

В 1925 году Зоря, тогда официально сотрудник издательства «Прибой» и заведующий литературной частью «Красного галстука», занимал четыре комнаты общей площадью 76 квадратных метров (!); имел двадцатишестилетнюю прислугу Агафью Ивановну Михайлову (потому бесприютному времени — советский князь!). Правда, в той же квартире снимал комнатку студент Коммунистического университета им. Зиновьева двадцатитрехлетний Иван Игнатьевич Халтурин (псевдоним? Уж очень революционная фамилия), но, возможно, он не столько стеснял хозяина, сколько помогал ему... Неподалеку, в квартире №9, расположился сотрудник желтой «Красной газеты» Петр Ильич Коган-Сторицын (в апреле 1926 г., по данным домовой книги, ему было 49 лет), а поближе к Берману, в квартире №12, жил-поживал уполномоченный экономического отдела ГПУ Гавриил Михелев Губельбанк. Очень удобно: и связь с провокационной «Красной газетой» имеется, и ситуация вокруг всегда известна (экономический отдел ГПУ, начальник Рапопорт, ведал гостиницами, в том числе и «Англетером»).

Многие соседи «нашего» литератора — «военнослужащие». Но самая интересная соседка жила вместе с Губельбанком в квартире №12. В домовой книге, составленной 15 апреля 1926 года для отчета фининспектору, она именована: «Каплан Фаня Ефимовна, 24 г., на иждивении мужа...» — есть и ее автограф. Супруг носительницы этой исторической фамилии — Иосиф Адамович Каплан, тридцати трех лет, крупный работник республиканского «Заготхоза» (служебный адрес: пр. Нахимсона, 14). Даже если эта Ф. Е. Каплан не «воскресшая» покусительница на жизнь В. И. Ленина (год рождения знаменитой эсерки обычно указывается 1890) — все равно чрезвычайно занимательно.

В целом домашняя компания Бермана лишний разубеждает — перед нами ворон высокого полета. Кроме возможности через Губельбанка легко узнавать оперативную информацию об обстановке в «Англетере», стихотворец-сексот мог ее черпать из уст приятеля, также выпускника юридического факультета ЛГУ, делопроизводителя Треста коммунальных домов Бориса Иосифовича Пергамента (в современных справочниках его имя-псевдоним помечается — «М», но сие, так сказать, дело житейское и привычное). В прошлом Б.И. Пергамент секретарствовал в одном из уездов Смоленской губернии, в 1917 году был начальником канцелярии Красного Креста Царскосельского района; в июле 1922 года объявился в Петрограде, а до того три года служил в Красной Армии на административно-хозяйственных должностях (если верить его письменному заявлению). Пописывал стишки, в 1912 году выступил соавтором Бермана в Петербургском поэтическом сборнике «Пепел». Через руки Пергамента проходила вся гостиничная переписка, можно думать, и секретная, и он «по-дружески», видимо, сообщал необходимые сведения Берману. Пергамент был дошлым канцеляристом, его неоднократно приглашали в губисполком для наведения порядка в запутанных бумажных делах. В его осведомленности о текущей ситуации в «Англетере» можно не сомневаться.

В завершение нашего эскизного портрета Бермана («увальня», как сам он любил о себе говорить) набросаем еще несколько штрихов: мягкий, вкрадчивый, на людях манерно-деликатный, семейный заботник (двое детей), любитель собак, обожал советскую власть, боготворил Ленина, годовщины смерти которого в семье отмечались, как незабываемые памятные даты почившего ближайшего родственника. Ну прямо копия Вольфа Эрлиха, но выделка (в отличие от симбирского провинциала) побогаче — столичная — и, если вообще уместны сравнения в таких категориях, — подряннее.

Подробности о Бермане помогают опровергнуть его показание о якобы виденном им 27 декабря 1925 года пьяном Есенине в 5-м номере «Англетера». Слух этот передавался из уст в уста, многие современники и даже друзья поэта ему верили, в наши дни сие свидетельство так и остается веским аргументом защитников версии самоубийства.

Свои воспоминания («По следам Есенина») о «визите» в гостиницу Берман так и не напечатал (отпала необходимость), но нам удалось их разыскать.

Восемь страничек машинописного текста (не датированы) с авторской правкой. Пустейшие по содержанию и жалкие по форме, но с потугой на обзор поэзии 20-х годов и с кокетливым самолюбованием собственным лирическим даром (его «Доярку» мы цитировали). Приведем из бермановских лже-воспоминаний одну страницу.

«В декабре 25-го года я узнал, что Есенин в Ленинграде. <...> Захотелось мне встретиться с ним.

От редакции «Ленинских искр», в которой я работал, было недалеко до «Англетера», где, как я узнал, он остановился.

Приближаясь к дверям его номера, я услышал из комнаты приглушенный говор и какое-то движение. Не приходилось особенно удивляться — о чем я не подумал, — что я едва ли застану его одного. Постучав и не получив ответа, я отворил дверь и вошел в комнату. Мне вспоминается она, как несколько скошенный в плане параллелограмм, окно слева, справа — тахта. Вдоль окна тянется длинный стол, в беспорядке уставленный разными закусками, графинчиками и бутылками. В комнате множество народа, совершенно для меня чуждого. Большинство расхаживало по комнате, тут и там образуя отдельные группы и переговариваясь.

А на тахте, лицом кверху, лежал хозяин сборища Сережа Есенин в своем прежнем ангельском обличий. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах. Он спал.

В огорчении стоял я и глядел на него.

Какой-то человек средних лет с начинающейся полнотой, вроде какого-то распорядителя, подошел ко мне.

— Вы к Сергею Александровичу? — спросил он и, видя, что я собираюсь уходить, добавил: — Сергей Александрович скоро проснутся.

Не слушая уговоров, я вышел из комнаты.

На следующее утро, спешно наладив работу редакции, часу в десятом я снова направился к Есенину. «В это время я его, наверное, уже застану не спящим», — думал я, быстро сбегая по лестнице. Внизу, навстречу мне, из входных дверей появился мой знакомый, ленинградский поэт Илья Садофьев.

— Куда спешите, Лазарь Васильевич? — спросил он.

— К Есенину, — бросил я ему.

Садофьев всплеснул руками:

— Удавился!

Здесь навсегда обрываются видимые следы нашего поэта».

Процитированный фрагмент «воспоминаний» настолько лжив, что его даже комментировать неловко. Ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Берман не говорит, от кого он узнал о приезде Есенина в Ленинград и его поселении в «Англетере», потому что сослаться было не на кого, да и из конспиративных соображений нецелесообразно. Провокатор «идет в гости» к поэту из редакции газеты, где он работал, — это 27 декабря, в воскресенье?!! Придуманный им для создания картины буйного похмелья в 5-м номере «длинный стол» — не от большого ума. В комнате, согласно инвентаризационной описи гостиницы (март 1926 г.), значатся: «№143. Стол письменный с 5-ю ящиками, под воск.-1. — 40 руб. (Стол этот, очень скромный по размерам, известен по фотографиям Моисея Наппельбаума, ныне хранится в Пушкинском Доме. — В. К. — №144. Овальный стол, преддиванный, орех[овый]), под воск.-1. — 8 руб. — №145. Ломберный стол дубового дерева.-1.-12 руб.». Других столов в номере не было.

Берман перестарался, «пригласив» в комнату «множество народа». Вольф Эрлих и другие называли «гостей»5-го номера выборочно, с понятной оглядкой. В описании лже-мемуариста Бермана его «конфидент» выглядит падшим пьяницей, заснувшим, как последний извозчик, с папиросой в зубах. Другого образа поэта он себе не представлял.

Укажем на деталь, которая выдает пособника сокрытия убийства со всей его головой (на фотографии в энциклопедическом словаре «Русские писатели» (1989. Т. 1) его физиономия пугающе-каменна): он-де узнал о трагедии в «Англетере» «часу в десятом». Сексот даже поленился сверить свои больные фантазии со сведениями других фальсификаторов и с информацией в газетах. Например, «Правда» (1925. 29 дек. №296) писала: «...в 11 часов утра жена проживающего в отеле ближайшего друга Есенина, литератора Георгия Устинова, отправилась о номер покойного...» Тоже, конечно, вранье, но согласованное...

С целью дополнительной характеристики Бермана заглянем в его неопубликованные пухлые воспоминания «По пяти направлениям» (1976-1979). Мемуары тусклые, серые и крайне амбициозные; эпоха 20-30-х годов увидена плоскостно-партийно, глазами технаря с псевдо-педагогическим уклоном.

В Гражданскую войну Берман служил, если верить ему, командиром 1-го автоотряда 1-й грузовой команды Западного фронта. Об отражении Юденича, схватках красных и белых ничего не сообщает. В мирное время увлекался «военными тайнами» (по Арк. Гайдару), прививал пионерам вкус ко всякого рода «секретам». Бредил большевистской нелегальной романтикой, воспевая конспирацию, побеги и т.п. В стихотворении, посвященном агентам-распространителям ленинской «Искры», писал:

Вот «Искра» к месту назначенья
Пришла, не узнана никем.
Там ждет со скрытым нетерпеньем
Ее редакции агент.

Полнейшая глухота к художественному слову — и в оценке есенинского творчества: «Его стихи того времени (раннего периода. — В. К.) были еще более описательны, чем те, которые мы читали или слушали позднее: сильней была описательность к первым половинкам строфы (так в рукописи. — В. К.), часто без натуги дописывалась вторая. <...> У нас с Сергеем установилась взаимная приязнь». Что ни слово — невежество, что ни следующее — ложь, желание во что бы то ни стало остаться в созвездии близких друзей поэта.

В 1931 году, во время чистки партийно-советских и чекистских кадров, Берману стало неуютно в Ленинграде, и он подался в Москву. Помогли старые связи; на него обратила внимание вдова Якова Михайловича Свердлова — Новгородцева Клавдия Тимофеевна, занимавшаяся редакционно-издательской деятельностью. На склоне лет благодарный Лазарь Васильевич вспоминал: «Клавдия Тимофеевна, что особенно дорого для советских людей, была женой и товарищем по работе того, кого Владимир Ильич Ленин в речи его памяти назвал «первым человеком в первой социалистической республике».

Бывал Берман и на квартире своей кумирши-благодетельницы, жившей, если верить ему, совсем аскетически: «Кровать, аккуратно заправленная солдатским одеялом с далеко не пухлой подушкой в головах, на ней «думка». Шкаф и два стула. Вот и вся обстановка». Возможно, в ту пору так оно и было, но не лишне напомнить, — после 1917 года на квартире Свердлова хранилось «золото партии», а Клавдия Тимофеевна его бдительно сторожила.

У Бермана и сегодня есть защитники и поклонники, — загляните, к примеру, в последний энциклопедический словарь «Русские писатели» (1989. Т. 1) — какой только восторженной пошлости о нем не прочтете. Меж тем, как мы уже отметили, он был типичный проходимец, пытавшийся на случайном знакомстве с Есениным делать себе имя.

Свои лже-воспоминания о посещении «Англетера» 27 декабря 1925 года Берман заканчивает описанием встречи на следующее утро с поэтом Ильей Садофьевым, якобы первым принесшим ему скорбное известие о Есенине в диковатой форме выражения — «Удавился!» (так в рукописи мемуариста). На Садофьева как вестника беды ссылаются и другие ленинградские литераторы, которым нельзя доверять. В этом отношении примечательна своей беспардонностью книга Льва Рубинштейна «На рассвете и на закате», в которой Садофьев, бывший будто бы гостем 5-го номера «Англетера», передает жалобу Есенина на дороговизну оплаты гостиницы. При тщательной проверке выяснилось, — воспоминатель беззастенчиво врет, выполняя чей-то заказ; он скрыл, что одно время жил в 130-м номере «Англетера» (проверено по контрольно-финансовому списку постояльцев отеля), в том самом, где позже «прописали» журналиста Устинова. Уже само проживание Льва Рубинштейна в своего рода конспиративной квартире ГПУ лишает его доверия. Но повторяющиеся упорные кивки современников на сведущего Садофьева, согласившегося, видимо, отдать свое имя «напрокат», заставляют пристальнее приглядеться и к нему. Интерес вовсе не праздный. Глава Ленинградского Союза поэтов Илья Иванович Садофьев (1889-1965) играл не последнюю скрипку в церемониях прощания с покойным Есениным, возможно, получал соответствующие партийные и иные инструкции о порядке их проведения.

Сын тульских крестьян, он рано познал нужду, в тринадцать лет состоял мальчиком на побегушках в петербургской чайной, позже работал на уксусном заводе, жестяной фабрике и т.д. Обиженный судьбой люмпен нашел выход своего недовольства в сочинении стихотворных антицарских прокламаций в революционном жанре и стиле. Сам полуиронично характеризовал себя «эсдеком», «сицилистом». За участие в нелегальной деятельности РСДРП(б) в 1916 году получил шесть лет ссылки в Якутской губернии. Освободила его Февральская революция. Преданно служил большевикам во время Гражданской войны, истинную свою специализацию скрыл в анкетах, по косвенным данным — комиссарил, не исключено — с чекистским мандатом. Не случайно, вернувшись в Петроград, занял редакторское кресло в «Красной газете».

Неравнодушен к собственной славе, о чем постоянно заботился, приглашая критиков и рецензентов восславить свое замечательное творчество (типичное социально-барабанное словоплетение пролеткультовского образца). В чуть ли не ежедневных секретных обзорах (1925 г.) Ленинградского ГПУ для губкома партии мы наткнулись на пересказ статьи одной из белоэмигрантских газет, которая рисует Садофьева властно-жутковатым редактором, сующим в нос авторам «Красной газеты», бывшим колчаковцам и врангелевцам, маузер и принуждающим их к сотрудничеству. Действия местного «буревестника» вызывали ненависть и страх.

Не слишком ошибемся, если причислим Илью Ивановича к группе товарищей, не только чуждых Есенину, но и враждебных ему (между прочим, снисходительный Есенин, отрицавший пролеткультовскую рифмогонку, согласно «Дневнику» Оксенова, находил у Садофьева заслуживающие внимания стихотворения). Увы, так уж сложилось, на доброе внимание Есенина к собратьям по перу — те отвечали злом, большинство из них не могли пережить подлинно народной его известности.

Расширим еще круг лиц, скрывавших «тайну «Англетера». Одного из них назвала в беседе с нами (1995 г.) вдова коменданта гостиницы Антонина Львовна Назарова (1903-1995). Речь об уроженце Грузии, коммунальном работнике Ипполите Павловиче Цкирия (р. 1898).

Информация для размышления: И.П. Цкирия, уроженец Зугдидского уезда Кутаисской губернии (сам указывал — «менгрелец»), сын состоятельного землевладельца; окончил 8-ю гимназию, участник походов Красной Армии на Кавказе. В сохранившейся анкете о своей военной службе писал сумбурно, противоречиво, что лишь обостряет интерес к его потаенной биографии. В служебном формуляре Цкирия сказано: 1918-1923 годы — «кочегар», что никак не вяжется с другими документами, в которых он фигурирует как конторский работник и строитель.

Наконец выяснилось: сей «кочегар» (между прочим, знал турецкий язык) ведал домами, принадлежавшими ГПУ. По предписанию (30 октября 1925 г.) заведующего Управлением коммунальными домами Пагавы, — Цкирия, кроме прочих зданий, стал хозяином дома №3 по улице Комиссаровской (дворник А.М. Спицын) и дома №8/23 по проспекту Майорова (напомним адрес «Англетера»: просп. Майорова, 10/24).

Если верить воспоминаниям (ныне покойной) вдовы В.М. Назарова (а ей можно верить), Цкирия вместе с ним, комендантом гостиницы, «снимал с петли» Есенина. Разумеется, это ложь, и нас больше интересует вопрос, почему Цкирия оказался в час кощунственной акции в «Англетере»? Случайность? Нет, — закономерность.

Во владении Цкирия, как мы уже знаем, находились здания, подведомственные ГПУ. Таким, очевидно, был и дом-призрак по проспекту Майорова 8/23. В ходе расследования обнаружилось: в «Англетере» подолгу жили агенты Активно-секретного отделения УГРО Михаил Тейтель и Филипп Залкин (Залкинд) — они же чекисты, имевшие свои домашние семейные квартиры. Это обстоятельство подсказывает назначение таинственного особняка. Проверка домовой книги (1925-1926) подтвердила наши подозрения: почему-то в списке жильцов огромного здания значатся только владелец булочной Н.А. Луговкин, его помощник А. И. Духов и дворник Н.С. Поветьев с женой.

Повременим с выводом. 30 октября 1925 года появилась на свет служебная записка №2/295 заведующего Управлением коммунальными домами с предписанием Цкирия принять дом-сосед «Англетера» от бывшего управляющего И.С. Царькова. Интересуемся биографией последнего, благо его рабочий формуляр сохранился.

Иван Сергеевич Царьков, уроженец Владимирской губернии, 1878 года рождения; образование — 3 класса; работал наборщиком, служил в царской и Красной Армии. Член РКП (б) до лета 1925 года. Управляющий домом №3 по улице Комиссаровской (владение ГПУ; рядом, напомним, штаб ленинградских чекистов). Таким образом, подлинный хозяин Царькова нашелся. Все сомнения окончательно отпали, когда у нас в руках оказался более ранний документ — отношение подотдела недвижимых имуществ Петроградского отдела коммунального хозяйства от 22 августа 1922 года «Командиру 1-го полка особого назначения» (выделено нами. — В.К.). В бумаге содержалась просьба освободить Царькова «от прохождения военного обучения», так как на него «возложено срочное задание по приемке складов...».

Итак, кому служил Царьков, — ясно. Он передал дом 8/23 по проспекту Майорова в руки Цкирия, связанного с теми же «темными силами». Появление последнего в «Англетере» в роковой для Есенина час можно объяснить однозначно: он выполнял свою прямую работу — транспортировал уже бездыханное тело поэта в гостиницу, где вскоре было инсценировано самоубийство.

Мы уже рассказывали, как неожиданно печально сложилась судьба коменданта «Англетера» В. М. Назарова после декабрьского, 1925 года, события (по подстроенному обвинению оказался в «Крестах», а потом на Соловках). Судьба И.П. Цкирия выглядит счастливой (если считать счастьем нераскрытое соучастие в покрывательстве убийства). С 1 января 1926 года он возглавил все коммунальные дома Центрального района Ленинграда (2-е хозяйство); письменный приказ санкционирован 3 февраля 1926 года. С тех пор карьера Ипполита Павловича, кажется, не давала осечек; он вскоре оставил семью и женился на сотруднице ГПУ; если не ошибаемся, мирно почил своей смертью.

Вывод из вышесказанного: таинственный 8-й дом, полагаем мы, служил следственной тюрьмой ГПУ, куда Есенин попал сразу же по приезде в Ленинград. Не забывайте, — он бежал из Москвы от грозившего ему судилища в связи с конфликтом в поезде Баку — Москва с врачом Левитом и дипкурьером Рога. Перед тем, во избежание издевательств, затравленный, скрывался от разыскивавших его юрких человечков в психиатрической клинике. На сей счет и документ сохранился (экспонировался на юбилейной Есенинской выставке в Москве в 1995-1996 годах):

«УДОСТОВЕРЕНИЕ

Контора психиатрической клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С.А. находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с.г. и по настоящее время; по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде.

Ассистент клиники Ганнушкин
Письмоводитель (подпись неразборчива)».

Дата на удостоверении отсутствует, но, думаем, очередной визит судебных исполнителей состоялся как раз накануне того дня, когда Есенин ушел (а не бежал, как принято думать) из больницы. Жизнь поэта оберегал с риском для себя трогательно его любивший земляк, профессор Ганнушкин.

В планы загнанного Есенина входило, по нашему мнению, не только бегство в Ленинград, но и дальше, за рубеж Страны Советов, о чем он недвусмысленно писал 27 ноября 1925 года другу П.И. Чагину: «...вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».

Можно понять смятение и тревогу добровольного узника безотрадных покоев клиники. Из его души тогда вырвались одно за другим замечательные откровения: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый...», «Ты меня не любишь, не жалеешь...», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...» и др.

Подчеркнем, о грозившем поэту суде и уклонении от него в больнице обычно умалчивается, а именно это обстоятельство, на наш взгляд, послужило поводом для его ареста в Ленинграде.

Продолжаем исследовать хитро скованную вокруг Есенина цепь. Однажды, знакомясь с очередной «порцией» мемуаров людей, встречавшихся в Ленинграде с поэтом, мы обратили внимание на строки о том, что бывший чекист, некий И.И. Ханес, в конце 70-х годов рассказывал автору воспоминаний о своем посещении (вместе с сослуживцами по ГПУ) 28 декабря 1925 года 5-го номера «Англетера».

Едем в город Пушкин к мемуаристу и хозяину первого ленинградского общественного Музея Анны Ахматовой С.Д. Умникову (р. 1902). Да, подтвердил рассказ И.И. Ханеса Сергей Дмитриевич, бывший сосед старого чекиста (адрес последнего: Вокзальная, 21, кв. 28). При этом он добавил любопытную деталь: перед своей кончиной (примерно в 1982 г.) Ханес сказал Умникову: «Когда помру, не хороните меня, а выбросите куда-нибудь мое тело и не надо никаких речей». Хоронили его пристойно, но жена, Анна Яновна, действительно на прощальной церемонии речи активистов домоуправления запретила. Скоро скончалась и она (детей у них не было), и история эта погребена временем.

Архивисты Санкт-петербургского управления ФСБ — надо отдать им должное — быстро нашли «своего» человека в чекистских бумажных залежах. Перед нами сухая и строгая справка:

«Ханес Иосиф Иосифович, 1896 г. рождения, урожд. г. Вильно, еврей, до ареста работал начальником снабжения Треста Экспериментально-художественных мастерских; проживал по адресу: Ленинград, ул. Чехова, д. 7, кв. 12. Арестован органами НКВД 26 января 1938 года по обвинению в проведении контрреволюционной троцкистско-зиновьевской деятельности. <...> В материалах «дела» имеются сведения, что Ханес И.И. служил в органах ВЧК — ГПУ с 1921 г. по 1922 г.».

Из той же архивной справки видно: И.И. Ханеса в 1938-м все-таки оставили в покое, но в 1947-м его осудили по ст. 58-10 (антисоветская агитация) на семь лет лишения свободы; в 1956-м реабилитирован.

Был или не был Ханес в «Англетере» после официального объявления о самоубийстве Есенина, теперь вряд ли возможно доказать. Но то, что бригада ГПУ с декоративными целями выезжала в гостиницу, вполне возможно. Не забудьте: об участии ведомства Дзержинского в декабрьском преступлении говорит письменный намек «обиженного» участкового надзирателя Н.М. Горбова на начальника секретно-оперативной части ГПУ И.Л. Леонова. И это не единственное доказательство.

Архив ФСБ, давая справку о Ханесе, все-таки ошибся (еще бы: такой бумажный Монблан!). Он явно служил в ЧК—ГПУ не только в 1921-1922 годах, но и в 1925-м, что почти подтверждает наша спасительница и помощница — контрольно-финансовая домовая книга. Она свидетельствует, тогда Ханес жил в доме №60, квартира 43, по улице Некрасова, через каких-то пятнадцать домов от В.И. Эрлиха. Домоуправ указал место работы Иосифа Иосифовича: «Интернациональный клуб», — он-то и станет для новых исследователей ключиком для открытия секретного замка.

Мы же ограничимся следующими замечаниями: многие соседи по дому Ханеса — «военнослужащие» (один из них летчик Б.М. Кислицкий); мелькнул в приложенных справках о доходах «агент» (снабженец?) Карахан — уж не родственник ли Л.М. Карахана?

В заключение настоящего «чекистского» сюжета еще одна прелюбопытная новость, имеющая прямое отношение к «Англетеру». Но в начале небольшое отступление.

...Однажды в печати промелькнула информация о проходивших в Ленинграде Есенинских чтениях:

«В зал пришла неизвестная женщина, которая стала утверждать, что Есенин погиб не в своем номере, а где-то на чердаке или в подвале (запомним это. — В.К.), и только потом труп был принесен в пятый гостиничный номер. Она называла старуху, тогда проживавшую в деревне, работавшую в тот трагический день в «Интернационале» уборщицей. Однако эту незнакомку участники чтений слушать отказались и выставили из зала, как ненормальную...» Нас нисколько не удивило пренебрежение заботников поэта свидетельством «старухи». За последние годы столько пришлось наслышаться и наглядеться.

Например, новые документальные материалы о трагедии в «Англетере» отказались печатать даже такие популярные газеты, как «Сельская жизнь», «Труд», «Культура» и др. Глухой к этим материалам была и рязанская «Приокская газета». Видно, побаиваются.

Напрасно все-таки участники Есенинских чтений не выслушали случайную гостью. Сегодня с большой долей определенности можно сказать, какая именно бывшая уборщица «Англетера» доживала свои дни в деревне. Долгий и сложный анализ показал: это Варвара Владимировна Васильева, 1906 года рождения.

Из официальной справки архива ФСБ: «На 7 марта 1935 года установлена работающей бухгалтером в «Гомец» и проживающей совместно с матерью по пр. Октября, д. 32/34, кв. 45. С 3 мая 1928 года по адресу: Васильевский остров, 3-я линия, д. 40. Место жительства до 1928 года и род занятий до 1928 года установлен не был.

Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 23 марта 1935 года, как член семьи бывшего помещика сослана с матерью в г. Воронеж. Постановлением Особого Совещания НКВД от 22 апреля 1935 г. ссылка была отменена».

Поможем архиву ФСБ: В.В. Васильева с 10 августа 1925 года по 1928-й работала уборщицей-горничной в «Англетере» (сохранилась специальная пометка красным карандашом в одном из списков жильцов гостиницы, что она в 1925-м обслуживала 5-й номер). В то, что она в 1935-м была сослана «как член семьи бывшего помещика», мы не верим — сей пункт, на наш взгляд, для наивных людей. «Загремела» она, конечно, в связи с недавним убийством С. М. Кирова и, возможно, своей нечаянной косвенной причастностью к этому «делу». Есть основания считать ее чекистской крестницей Вольфа Эрлиха, тем более одно время она была его ближайшей соседкой по дому на улице Некрасова: №29-№31, а в 1925-м перебралась в «Англетер» (№336). Милостивое отношение к ней энкавэдэшников, согласитесь, кое о чем говорит...

Да, Варвара Владимировна действительно могла своими глазами видеть, как пьяные негодяи тащили в гостиницу чье-то тело; может, непосредственной свидетельницей вандализма она и не была, но все равно, как уборщица-горничная, многое могла слышать от «есенинских» соседей (некоторых из них мы перечисляли). Жаль, очень жаль, что ленинградские печальники поэта в свое время прогнали нечаянную собеседницу, знавшую адрес В.В. Васильевой.

О ней пишут чаще с умилением и состраданием. Своей большой заботницей называл ее Есенин, благодарный ей за кров, редакционно-издательские хлопоты и, конечно, любовь, которая, увы, не была долгой. Все это верно. Однако портрет подруги поэта до сих пор не прорисован, многие страницы ее бурной жизни неизвестны, хотя и изданы ее дневник и воспоминания. Так и остается загадочным ее самоубийство на могиле Есенина. Не прояснена ее роль в сложных хитросплетениях декабрьской трагедии поэта.

Дочь французского (?) студента и грузинки Галина Артуровна Бениславская (урожденная Карьер) (1897-1926) была на редкость целеустремленной и твердой натурой. После учебы в пансионе (Вильно) и окончания с золотой медалью женской Преображенской гимназии в Петрограде она поступила на факультет естественных наук в Харькове, где ее застал Октябрь. К тому времени двадцатилетняя Галина была уже членом большевистской партии и жить под властью белых генералов не хотела. Под видом медсестры она дерзко прорывается через фронт к «своим» и попадает в штаб 13-й армии. Понадобился даже запрос в Петроград к Мечиславу Козловскому (отцу подруги Бениславской, подельнику Ленина по тайным финансовым операциям), чтобы ее признали «красной». С тех пор (с 1918 по 1922 г.) она — штатная сотрудница ЧК. Фанатично преданная идеям революции, она гордилась своей опасной профессией и не скрывала этого. И можно понять романтически настроенную девушку в кожаной куртке с маузером на боку — ведь это и о ней восторженно пел Демьян Бедный:

Вглядываясь в каждого проходящего смельчака,
Я буду кричать: «Да здравствует ВЧК!»

Это и ей слагал стихи Михаил Светлов:

Я пожимаю твою ладонь —
Она широка и крепка.
Я слышу, в ней шевелится огонь
Бессонных ночей ЧК.

Один из авторов недавней публикации после своего знакомства с чекистским досье №2389 Бениславской и другими соответствующими архивными материалами Министерства безопасности сделал вывод: «Сам факт пусть короткой, но официальной службы на Лубянке исключал привлечение Бениславской в качестве секретного сотрудника ГПУ. В противном случае само же понятие «секретный» теряло смысл».

Резонно, скажем мы, кроме одной важной детали: не являясь уже «дзержинкой» по службе, она оставалась ею «по душе». В такой склонности Галины убеждаешься из ее письма к Вольфу Эрлиху от 26 марта 1926 года (хранится в Пушкинском Доме, Санкт-Петербург). Прежде чем мы познакомим вас с этим любопытным посланием, — небольшое отступление.

...Однажды вечером, ложась спать, Галина увидела, что Екатерина Есенина, сестра поэта (тогда они жили вместе в квартире дома по Брюсову переулку в Москве), почему-то страшно волнуется и дрожит. Скоро девчонка призналась — брат предупредил ее: не болтай лишнего, их заботливая хозяйка — чекистка. Бениславской с трудом удалось успокоить Катю и развеять ее страхи. Этот эпизод так бы и остался случайным, если бы не имел продолжения, доказывающего, как он был важен в жизни есенинской знакомой.

Приводим фрагмент найденного нами письма Бениславской к Эрлиху (публикуется впервые):

«Да, не могу не поделиться — здесь Приблудный (знаю, что Вы не очень-то к нему, но все же он лучше других) — был у нас с ним при Кате разговор, — помните о той истории, что Сергей говорил про меня. И Приблудный совершенно прямо и честно подтвердил и рассказал, как было дело, — так что Катя убедилась, что это Сергей раздул, а не Приблудный рассказывал, и что я-то ни при чем. Я несколько дней ходила, как сто пудов с плеч свалилось, и убедилась, что я была права, щадя тогда его, и что он не отплатил подлостью. Думаю, это так. Ведь не так важно, что думают, а важно то, что это была ложь».

Неряшливый, весьма игриво-вольный стиль письма выдает крайне возбужденное, возможно, хмельное состояние автора (Галина, как известно, страдала психическим расстройством, нередко без меры употребляла алкоголь).

Прокомментируем содержание письма. Во-первых, само обращение Бениславской к Эрлиху по столь щекотливому вопросу дает основание говорить, что она знала о секретной службе «Вовочки», — иначе зачем говорить на столь деликатную тему с «посторонним».

К тому времени (март 1926 г.) они уже стали весьма близки и — не исключено — находились в интимных отношениях, что для сторонницы «свободной любви» дело обычное. Убеждение, что они «сошлись», вырастает при чтении неопубликованных записок Бениславской к тому же Эрлиху, в которых пьяненькое заигрывание женщины с близким по духу смазливым мужчиной очевидно.

Однажды она провожает Эрлиха на поезд в Ленинград, выступая очень близкой и заботливой в быту спутницей, а 16 февраля 1926 года пишет ему же: «Нет имени тебе, мой дальний! Нет имени тебе... кроме как дурак и свинья! Вы ли были в вагоне? Табак-то взяли, а закусить и не подумали. Интеллигент вы, а не человек, — вот что». Судя по грубейшим искажениям слов и развязному тону, писала под сильным хмелем.

В другой раз посылает ему открытку (6 августа 1926 г.): «Эрлих, что же Вы умерлих. Не пишете, не звоните. Мы с Шуркой Вас лихом поминали. Г. Бен.». Видно, скучала...

Теперь об Иване Приблудном, который «прямо и честно подтвердил», то есть, можно думать, клялся и божился: не выдавал-де тайной службы Галины, а Есенин «раздул» подхваченный откуда-то слух. Приблудный, конечно, врал: ему, секретному сотруднику ГПУ с 1925 года, нельзя было «проколоться», тем более за несдержанность языка ему уже делали предупреждение (позже именно за разглашение своей стукаческой подневольной службы его упрячут в ГУЛАГ).

Некоторые есениноведы склонны сегодня «пожалеть» Приблудного за его ленивое сотрудничество с Лубянкой. Действительно, своей зависимостью от «органов» этот могучий здоровяк тяготился, «постукивал» слабо и неохотно, но, заметим, денежки из кассы ГПУ получал до поры до времени исправно, ведя разгульный образ жизни, нигде не работая. Определенный вкус к секретному промыслу стихотворец Овчаренко (это его настоящая фамилия) приобрел еще мальчишкой, когда зимой 1920 года приблудился к начальнику особого отдела Черниговской дивизии Ивану Крылову. Так что чекистский стаж у него был порядочный.

Говоря о трудной судьбе Приблудного, следует помнить: он все-таки внес свой «вклад» в сокрытие «есенинской тайны» и так и не посмел даже перед своей смертью рассказать об англетеровском кощунстве. Несколько его строк и подпись красуются на коллективной записке (Вс. Рождественский и др.) Эрлиху, датированной 24 декабря 1925 года и представляющей как бы еще одно алиби для адресата.

Само по себе появление Приблудного в Ленинграде вслед за Есениным в декабре требует объяснения, которого до сих пор не дано. Известны очень резкие высказывания Есенина о безнравственности приятеля, органического бездельника, из которого стихи лились как вода из-под крана: «Не верьте ни одному его слову. Это низкий и продажный человек»; «...что это за дрянной человек». Жалеть его можно, но нельзя забывать, — объективно, сам того не сознавая, он способствовал организации кровавого кошмара в доме №10/24 на проспекте Майорова.

Продолжаем комментировать письмо Бениславской. «Я несколько дней ходила, как сто пудов с плеч свалилось...» — облегченно вздыхает она. Что же так разволновалась? Если в 1925 году оставила свое сотрудничество с Лубянкой и если Есенин говорил сестре неправду, стоило ли, спустя три месяца после его гибели, вспоминать о неприятном эпизоде. Нет, она серьезно и заинтересованно к нему возвращается. И бросает заставляющую нас призадуматься страшноватую фразу: «...убедилась, что я была права, щадя тогда его, и что он не отплатил подлостью». Несколько сумбурно, но понятно. Пощадила бывшего друга, которого любила, ревновала и пыталась по-своему направить на большевистский путь. Пощадила, не отдав его в «чистые руки» чекистов.

Упомянутый выше автор публикации спешит делать выводы о нейтральности Бениславской, ее отстраненности от ведомства Дзержинского.

Конец процитированной фразы расшифровывается, на наш взгляд, так: выдай она поэта — он бы отомстил. Но главное тут другое — она бы, ради него самого, ради его благополучия, могла и «заложить» его, ибо считала ЧК—ГПУ, как Максим Горький и Исаак Бабель, не столько карающим органом, сколько перевоспитывающим несознательных людей. А Есенин, по ее убеждению (почитайте ее воспоминания), глубоко заблуждался, кроя на всех углах советскую власть («Какую-то хреновину в сем мире // Большевики нарочно завели». — «Заря Востока»). О том же свидетельствуют Владислав Ходасевич, Демьян Бедный и др. Очевидно, в его стихах и письмах подобной «контрреволюции» содержалось много (осенью 1925 г. он успел сжечь на квартире первой жены, Изрядновой, большой пакет своих рукописей). Вспомните признание поэта в письме (1923 г.) к А. Кусикову о неприятии им Февраля и Октября, прочтите его статью «Россияне» о псевдопролетарском искусстве и надзирающих фельдфебелях типа Льва Сосновского.

Идеологические «уроки» Бениславской не возымели действия на Есенина, и это ее не просто огорчает, а бесит («Вы не наш», — пишет она). Как он не понимает, что она не «выдает» его, а спасает от близости к антисоветчикам. Можно, как ни странно, согласиться: удержи она его от хождения по острию политической бритвы — он бы остался жив. Но это все равно что сдержать бурю. Внутренняя свобода Есенина была неограниченной («Я сердцем никогда не лгу...»).

И последнее, «...не так важно, — заключает Бениславская, — что думают, а важно то, что это была ложь». То есть, — попытаемся четче понять ее мысль, — подозрения Есенина на ее чекистский счет неосновательны. Но зачем же так усердно хлопотать? Она выгораживаетсебя перед Эрлихом, заботится, так сказать, о сохранении профессиональной гэпэушной тайны.

Остаются последние вопросы: знала ли она об истинном ремесле Эрлиха в трагические декабрьские дни? Ведала ли о его роли в сокрытии злодеяния? Ответы еще впереди. И, возможно, разгадки кроются не столько в области криминальной, сколько психологической.

Продолжаем чекистскую и околочекистскую галерею знакомцев Есенина. В его «деле» участвовала ленинградская пишущая братия. Подробное знакомство с эпохой 20-х годов приводит к выводу: литература в то время часто служила удобной ширмой для ЧК — ГПУ. Эта мрачная страница нашей истории когда-нибудь станет предметом специального исследования.

Продолжаем наше следствие, продираясь через лживые «мемории», атрофированную память современников, патологически-трусливое поведение многих нынешних архивистов, для которых Есенин-поэт — пустой звук. На очереди понятые, подписавшие протокол милиционера Николая Михайловича Горбова.

Их было трое: малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман (Фракман) (1891-1940), достаточно известный поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) и забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему они поставили свои подписи, а не кто-либо из жильцов или сотрудников «Англетера», к примеру, соседи мнимого обитателя 5-го номера? Согласитесь, правомерный вопрос (вообще, логика не в чести у защитников версии самоубийства).

Личность Фромана, зятя кремлевского фотографа Моисея Наппельбаума, не раз запечатлевавшего лики Ленина, Свердлова, Дзержинского и др., весьма «вовремя» появившегося в Ленинграде для траурных съемок, окутана дымкой тайны. С его стихами и переводами можно без особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно заполучить материалы сохранившегося архива «подписанта». Однако кое-какие черточки его внутренней жизни все-таки открылись. Жена Фромана вторым браком связала свою судьбу с Иннокентием Мемновичем Басалаевым, оставившим пространные дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей («Записки для себя», 1926) мы нашли такую запись о Фромане: «Главное — умеет молчать, когда его не спрашивают. <...> О нем говорят: культурный поэт. Мне он кажется похожим на большую грустную обезьяну, знающую повадки приходящих к ней друзей...»

Аккуратист, систематически обязательно слушал по радио последние новости, любил копаться в книгах, возиться с котом Мухтаром и играть в бильярд. На людях охотно рассуждал о патриотизме и своей симпатии к опальному Ивану Бунину, а это было по тому времени небезопасно... В 1925 году — секретарь ленинградских поэтов, что уже само по себе говорит о его духовной близости к местной советско-партийной верхушке, так как случайности в выборе литературного начальства тогда исключались.

В период революции и Гражданской войны Фроман политкомиссарствовал — в 1918 году в Петрограде, позже — где-то на юге России. Следы его, в частности, надо искать в Самаркандской степи, где он участвовал (согласно официальным источникам) в строительстве железной дороги для нужд Красной Армии.

Ближайшим молодым приятелем Фромана в 1925 году был... Вольф Эрлих, причем настолько близким, что у них имелась общая, «коммунальная», касса. В одном из писем к матери Эрлих по этому поводу сердился: «Дело в том, что на меня и на Фромана (помнишь!) лежало в «Радуге» (издательстве. — В. К.) 300 р. на половинных основаниях. Я эти деньги считал неприкосновенным фондом своим. И не трогал. <...> Так Фроман в эти два месяца (январь 1925 — февраль 1926 г. — В. К.) перетаскал их все».

Причины лопнувшего «банка» компаньонов как раз в интересующий нас период понятны, о причинах же их трогательного товарищества можно лишь догадываться. В свете сказанного ночевка Эрлиха с 27 на 28 декабря 1925 года на квартире Фромана, позже подсочиненная вездесущим Павлом Лукницким, выглядит неубедительно.

Есениноведы не обратили внимания на стихотворение Фромана «28 декабря 1925 г.», посвященное Вольфу Эрлиху. И роковая дата, и сомнительный адресат заставляют внимательнее вчитаться в это произведение. Оно меланхолично-созерцательно, с претензией на философское проникновение в суть жизни и смерти. Внешне лирический сюжет развивается на фоне дум героя в снежную холодную ночь. Обратим внимание только на четыре строфы из двенадцати (выделено нами):

На повороте, скрипом жаля,
Трамвай, кренясь, замедлил бег, —
А на гранитном лбу Лассаля
Все та же мысль и тот же снег.

И средь полночного витийства
Зимы, проспекта, облаков —
Бессмыслица самоубийства
Глядит с афиши на него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мне бессмертия дороже
Улыбка наглая лжеца,
И этот смуглый холод кожи
До боли милого лица.

Здесь, на земле, в тоске острожной
И петь, и плакать, и дышать,
И только здесь так сладко можно
С любовью ненависть смешать.

На наш взгляд, в напряженной психологической атмосфере стихотворения незримо присутствует Есенин («Бессмыслица самоубийства...»). Но вещь лишена внешних атрибутов и примет случившейся накануне трагедии, она о глубоко спрятанном духовном ощущении автора, которое никак не назовешь светлым. Чего только стоит «Улыбка наглая лжеца...», — конечно же это об Эрлихе — и не только потому, что ему посвящены строки, а потому что он угадывается в эскизе внутреннего облика. Современник так рисовал его портрет: «У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах — готовая улыбка. Он худ и черен».

Спустя сутки после кровавой драмы в «Англетере», после подписания лживого милицейского протокола, Фромана привлекает не образ усопшего поэта, а «Улыбка наглая лжеца...» (кстати, заметьте, ни Фроман, ни Эрлих, в отличие от многих стихотворцев, не посвятили ни одной лирической строки Есенину). Автору «28 декабря...» представляется не лик ушедшего из жизни человека, а физиономия приятеля-сексота, чем-то ему милого и дорогого. Рискнем сказать, близкого по сложившемуся взгляду на мир. Крайне осторожный Фроман все-таки проговаривается о своем понимании соседства добра и зла, он готов «сладко» «С любовью ненависть смешать». Страшноватое, на наш взгляд, стихотворение. Ида Наппельбаум, бывшая жена Фромана, вспоминая «28 декабря...», напишет, что это «стихотворение на смерть Есенина», и добавит: «В нем, как в зеркале, отражен этот зимний горестный день» (Угол отражения... Спб., 1995). Ложь, подслащенная сентиментальностью.

А что за мысль отразилась «...на гранитном лбу Лассаля...»? Фроман предпочитает по этому поводу промолчать. И почему из многих ленинградских памятников он встретил именно мудреца-социалиста с известными крайностями некоторых своих воззрений. То, о чем не договорил Фроман, раскрыл... Эрлих. В своей поэме «Софья Перовская» (1929) он как бы завершает ход мысли друга и сообщника:

Уже в Европе накануне,
Уже бряцает сталь о сталь.
В Париже — Михаил Бакунин,
В Берлине — Энгельс и Лассаль.

Уж призрак бродит по Европе,
Уж мысли злы и высоки,
Но в том же сумраке утопий
России дальней огоньки.

Как далек был Есенин 1925 года от такой философии интербродяг, насколько была ему чужда мешанина нравственного и безнравственного, проскальзывающая в «28 декабря...». Не потому ли Фроман и поставил свою подпись под фальшивым милицейским протоколом, хоронившим, как тогда подчеркивали газеты, последнего русского национального поэта.

Почему в числе понятых при подписании ложного милицейского протокола оказался поэт Всеволод Александрович Рождественский? К его личному архиву давно не подпускают, сведения о нем из 1925 года крайне противоречивые.

По складу натуры — романтик-эстет. Октябрь семнадцатого воспринял как захватывающее, стихийно рожденное социально-художественное произведение; сам участвовал помкомроты в его создании, гордясь двумя алыми квадратами на левом рукаве гимнастерки. В 1926-м, в тяжелый период нэпа и политических междоусобиц, восторгался: «Никогда так не хотелось петь, как в наши дни. Чудесное время!»

Для контрастного сравнения приведем запись писателя Андрея Соболя от 13 января 1926 года: «...пустота, ощущение, что нет воздуха, что нависла какая-то глыба. Еще никогда в нашем писательском кругу не было такого гнетущего настроения — настроения опустошенности, стеклянного колпака. <...> Сникли и посерели все».

Легкодумность «богемника» Рождественского очевидна (о его слезливой сентиментальности говорили и писали Николай Гумилев, Владислав Ходасевич и др.).

Среди его молодых приятелей — Павел Лукницкий и Вольф Эрлих (опять та же компания), — с ними он любил путешествовать, погостить в Коктебеле у Максимилиана Волошина. Увлекался театром, живописью и графикой; за неизвестные нам заслуги бесплатно учился на Государственных курсах при Институте истории искусств (пл. Воровского, 5, напротив «Англетера»). Хорошо знал художника-авангардиста Павла Мансурова. Последний упоминает Рождественского (ученика Малевича), равнодушно воспринявшего беду в «Англетере» («...этот товарищ ваш, пьяница, поэт, умер, во всех трамваях объявления...»).

Еще несколько штрихов к портрету Рождественского. Современники старшего поколения рисуют его чаще с неприязнью. Литератор Леонид Ильич Борисов (С.Б. Шерн) в неопубликованном письме (30.12.1956) к своему собрату по перу Владимиру Викторовичу Смиренскому откровенничал: «Однотомник В. А. Рождественского меня разочаровал. Редактором сей пиит связан не был — связала его собственная трусость. Вы, конечно, знаете Всеволода Александровича — интеллигентик и тихая молитва в розовом парфюмерном идеале (с притертой пробкой). Я с ним частенько лаюсь по великой моей невоспитанности и прямоте». Рождественский платил Борисову той же монетой: «...добрый и беспутный малый, петербургский уличный гуляка...»

Насколько был непрост Рождественский, писал и говорил литературовед В. А. Мануйлов, отказавшийся присутствовать на похоронах бывшего старшего друга. Не красят Всеволода Александровича и некоторые его поступки в отношениях с близкими родственниками. Он вел себя трусливо в пору репрессий приятеля, поэта Владимира Владимировича Луизова... Это все, так сказать, «домашние» проблемы.

Но личность Рождественского предстает не в лучшем свете и в есенинском «деле». 28 декабря 1925 года он отправил В.В. Луизову в Ростов-на-Дону письмо с рассказом о виденной им страшной картине в «Англетере», но почему-то указал не 5-й номер гостиницы, а 41-й; он не раз исправлял свои воспоминания о Есенине, изобилующие «лирическими отступлениями» и небрежностями в подаче фактов (например, очевидцы удивлялись отсутствию пиджака поэта в 5-й комнате, у Рождественского же читаем: «Щегольской пиджак висел тут же»). Возможно, давала себя знать впечатлительно-рассеянная натура мемуариста, но налицо и вопиющая безответственность. Попросили, — не глядя, протокол и подмахнул. Кстати, сам «свидетель» описывает: когда он пришел в «есенинский» номер, тело покойного лежало на полу, забыв о своей подписи, закреплявшей совсем иную сцену. Примечательно: в неопубликованном дневнике Иннокентий Оксенов пишет, что Рождественский пришел в 5-й номер «Англетера» вместе с Б. Лавреневым, С. Семеновым, М. Слонимским («он плакал») и другими позже его (Оксенова) и Н. Брауна (спрашивается, когда же он исполнял обязанности понятого?..). Есть о чем поразмыслить...

Оценки Рождественским (1926 г.) Есенина, лирика и человека, в главном — поверхностные и снобистско-снисходительные («...пел только о себе и для себя»). По свежим следам трагедии он бестактно спешил зарифмовать сплетни о пьянстве поэта:

Уж лучше б ты канул безвестней,
В покрытую плесенью тишь.
Зачем алкоголем и песней
Глухие сердца бередишь?

У Рождественского найдется немало защитников, нам же он видится человеком фразы, которому важнее «сделать красиво», но не обязательно глубоко и правдиво (его любимое выражение: «...больше всего на свете я люблю «Дон Кихота» и антоновские яблоки»).

Дает пищу для раздумий автограф Рождественского на своей фотографии (январь 1926 г.), подаренной третьему «подписанту» фальшивого протокола: «Дорогому стороннику и соратнику в бою за слово, свидетелю поражений и побед, — всегда верному себе П.Н. Медведеву». Крепко, видно, дружили... Тому же адресату Рождественский презентовал автограф стихотворения «России нет...», где есть кощунственные строки:

Былые карты разбирая,
Скажите детям: вот она.
Скажите им — была такая.
Большая дикая страна.

По нашему мнению, такая «прозорливая» оценка России связана не только с социальным романтизмом автора, но с более сложными причинами.

Павел Николаевич Медведев (1891-1938), критик, литературовед, педагог, действительно близко приятельствовал с Рождественским (и с Фроманом, и с Эрлихом). О нем отдельный и трудный разговор...

Обычно имя Медведева стоит на отшибе дискуссий вокруг англетеровской истории. В 1937 году его репрессировали, и вплоть до наших дней о нем говорят как о невинно пострадавшем. Любые попытки получить о Медведеве хоть какую-нибудь информацию в архивах Москвы и Петербурга натыкались на глухую стену настороженности и отчуждения. «Странно, — думалось, — человека незаконно расстреляли, живы его ближайшие родственники, а ни словечка правдивого о горемыке нельзя найти — все какие-то отрывочки, случайные записочки».

Пришлось идти долгим «окружным» путем (мемуары, партийно-комсомольские и профсоюзные документы и т.п.). Результаты архивных бдений потрясли даже нас, часто встречавшихся со многими неожиданностями при исследовании «крамольной» проблемы. И удивила даже не подноготная сторона открывшейся потаенной биографии П.Н. Медведева, а непростительное верхоглядство авторов-печальников поэта. Вот что обнаружилось...

С 1922 по 1926 год педагогика и литературно-критические штудии использовались Павлом Николаевичем Медведевым как удобные ширмы при выполнении им обязанностей штатного петроградско-ленинградского сотрудника ЧК—ГПУ. В протоколах его имя нередко стоит рядом с именами крупных чекистов: Мессинга, Сюненберга, Цинита, Петерсона, Ульриха и многих других. Медведев был значительной фигурой — комсомольским комиссаром («оторгом») в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ; под его непосредственным началом состояло более 170 членов РЛКСМ, готовых по одному его слову открыть огонь по «контре». Общительный, в меру начитанный, говорливый, он вдохновлял красноармейскую молодежь на карательные расстрелы, активно вел партийно-чекистскую пропаганду, по-своему украшая ее литературными иллюстрациями. Меткую характеристику этому приятному на вид человеку дал ленинградец Иннокентий Басалаев: «Плотный, бритый медведь в очках, довольный всем, а главное — собой. Его толстый рот постоянно набит анекдотами, и он не успевает их рассказывать. Наверное, потому у него такие масленые губы. Расскажет — и первый расхохочется этаким широким анекдотическим баском. Любит словечки: «сиречь», «дондеже» — так и говорит по телефону на славянском речении; его утверждения: «русская литература — великая литература», «лошади едят овес», «Волга впадает в Каспийское море».

Полистаем с превеликим трудом оказавшиеся у нас в руках документы.

2 января 1925 года: общее собрание (около 300 человек) коллектива РКП (б) сотрудников ГПУ. Председательствующий — П. Медведев (указан инициал имени, что крайняя редкость для тогдашней партбюрократии; под протоколом красуется — случай исключительный — и его автограф). Повестка дня: работа МОПРа, культ-смычка города с деревней, предстоящая клубная конференция, выпуск стенной газеты «Москит». Хорошо узнаваемая с первых слов ревдемагогия.

16 января 1925 года: объединенное собрание коммунистов 3-го полка войск ГПУ, ревтрибунала и 1-гострелкового корпуса. С докладом «Ленин и Октябрь» выступает «тов. Петров». К его речи мы вернемся.

30 марта 1925 года: партийное бюро ГПУ прикрепляет Медведева к «работе среди работниц».

Увы, далее в обнаруженных протоколах — обрыв. Однако знакомая фамилия все-таки мелькнула на собрании чекистов 30 декабря 1925 года, когда обсуждались итоги XIV партийного съезда. «Оторг» комсомольцев осторожно критиковал местную партийную оппозицию, в частности, сказал: «После смерти Ленина нашу партию такая лихорадка треплет второй раз». Встречается его имя в недавно рассекреченных бумагах вплоть до ноября 1926 года.

Присутствие П.Н. Медведева на высшем партийно-гэпэушном уровне не столь заметно, как на его основной службе — в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ. Полк насчитывал более 800 красноармейцев. Полковая партячейка имела тогда свой штаб через два дома от «Англетера» (Комиссаровская, 16), где часто витийствовал Медведев. Нам удалось подробно проследить за его речами 1926 года — до 16 декабря — обычный набор агитпроповских фраз. Лишь однажды, 25 марта, он признал: в 3-м полку среди комсомольцев (примерно 170 человек) «...настроение упадочное — отсюда хулиганство, текучесть состава и добровольный выход из ВЛКСМ». Действительно, юным «кожаным курткам», несмотря на их особое положение, жилось несладко. На том же собрании отмечались плохие жилищные условия стражей революции, среди которых имелось 166 «маляриков» и много других больных.

Известный «киношный» образ «бойцов невидимого фронта» далеко не соответствует прозе их незавидного быта: постоянные жалобы на плохую кормежку, нехватку посуды, обмундирования и жесточайший режим. На одном из собраний (15 мая 1926 г.) задавались, к примеру, такие вопросы начальству: «Почему из учебного дивизиона не пускают в свободное время даже на площадку — не то что в город, а заставляют сидеть в казарме?»; «Дали только гимнастерку да брюки — все худое, а сапог не дали. Сейчас хожу в чужих, а если товарищ возьмет сапоги, то я должен ходить босой, что ли?».

Комсомольскому комиссару Медведеву было некогда заниматься столь презрительными материями, вместе с партсекретарем Павловичем, помкомполка Цинитом и другими он втолковывал в буйные молодые головы идеи мировой революции и прочую политграмоту. При этом, вероятно, любил иллюстрировать призывы литературными примерами, скорее всего, из Блока и Демьяна Бедного — он тискал о них статейки. Сотрудничая нештатно преподавателем в педагогическом институте им. Герцена, он даже организовал над своими подопечными по 3-му полку культурное шефство ученых мужей, провел совместную выставку чекистских и студенческих стенных газет. Отличался бдительностью, на закрытом партийном собрании 27 мая 1926 года предупреждал: «Все наши выступления не выносить беспартийной массе».

Так как Медведев в свободное от воспитания «карающих мечей» время «ходил в писателях», его тщательно секретили: так, 5-6 февраля 1926 года он участвовал (вместе с главой Ленинградского ГПУ Мессингом, начальником политотдела Сюненбергом и др.) в работе VII чрезвычайной партконференции Центрального района под псевдонимом «Иванов» как посланец пединститута (не смешивать с сотрудником ГПУ Николаем Петровичем Медведевым, 1902 г. рожд.).

До наших дней потаенная биография «очевидца» таки остается белым пятном. Меж тем, идя по следам чекистского наставника, открываем его связи с «Петровым» (напомним, фамилию этого «члена партии» запомнила вдова коменданта «Англетера» А.Л. Назарова), руководившим, на наш взгляд, кровавым спектаклем в «Англетере». «Петров» неоднократно выступал в 3-м полку и других военных частях; 16 января 1926 года он делал доклад «Ленин и Октябрь» на объединенном собрании коммунистов, заявив: «В империалистической войне, в патриотизме, в крови рабочего класса капиталисты хотели утопить революционное движение» (затасканная демагогия интербродяг).

2 января 1925 года Медведев председательствовал на собрании сотрудников ГПУ, когда «Петрова» принимали в профсоюз Совторгслужащих (в него тогда входили чекисты и милиционеры). Подобный сюжет просматривается и в других сохранившихся профсоюзных протоколах, где рядом красуются те же фамилии (Медведев подвизался лектором Облсовпрофа, и его участие в разного рода заседаниях выглядело естественным).

Теперь, когда улыбчиво-садистское лицо понятого прояснилось, представим о нем справку.

Павел Николаевич Медведев родился 23 декабря 1891 года в Петербурге в семье служащего. В 1901-1909 годах учился во 2-й Кишиневской классической гимназии; в 1914 году окончил юридический факультет Петроградского университета. С 1914 по 1918 год в его «Личном листке по учету кадров» пробел, чем он в это время занимался — неизвестно. Сам он пометил: до 1917 года «участвовал в революционных кружках и студенческом движении». Его дальнейший служебный путь: 1918-1920 годы — заведующий отделом внешкольного образования Витебского губоно; 1920-1922 годы — заведующий подотделом искусств, одновременно читал лекции по литературе в Витебском высшем педагогическом институте; 1922-1927 годы — «преподаватель в военных школах Петрограда-Ленинграда». Теперь мы знаем, какую науку он пропагандировал молодежи. Примечательный факт: в 1925 году его избрали сверхштатным научным сотрудником Пушкинского Дома, то есть можно допустить, что он проводил в качестве «эксперта» официальное оформление псевдо-есенинского послания «До свиданья, друг мой, до свиданья...» (речь об этом впереди), поступившего «от Эрлиха» через Г.Е. Горбачева.

В 1928 году, когда троцкисты побежали с насиженных мест, Илья Ионов пристроил Медведева помощником заведующего литературно-художественным отделом Ленотгиза (радел «родным человечкам» бывший каторжник). В декабре 1929-го, когда сторонникам Троцкого стало совсем неуютно, литератор-чекист перешел работать штатным доцентом педагогического института им. Герцена (здесь он подрабатывал с 1925 г.). О своей принадлежности к воинской службе писал (3.03.1931 г.) расплывчато-осторожно: «Военнообязанный старшего начсостава, административный штат, категория А-7».

Как и Ленотгиз, пединститут тогда же заботливо пригревал вчерашних «пламенных революционеров». Скопом 1 сентября 1929 года в педагоги попали многие недавние гэпэушники, знакомцы Медведева: бывший партсекретарь 3-го полка Сергей Андроникович Павлович, Андрей Феофилович Арский, Владимир Николаевич Комаров и др.

Здесь же нашел прибежище видный партдеятель и оппозиционер-зиновьевец Александр Сафаров (Вольдин), один из идеологов-организаторов убийства Николая II. Среди прочих новоиспеченных «герценовцев» — И.И. Презент (р. 1902) — личность, к которой стоило бы присмотреться повнимательнее; сей преподаватель исторического материализма к 1929 году имел за душой — да и то в рукописи — лишь одну статью «Приоритет речи или мышления».

В такой-то компании и вращался Медведев, хохотун и любитель славянских речений. Багаж его литературно-критических работ весьма скромен: вульгарно-социологические статейки о Шишкове, Форш, Лавреневе, Н. Никитине, формальном методе в литературоведении (последняя работа в действительности была написана М. М. Бахтиным). Подписав по приказу своих хозяев с улицы Комиссаровской лживый протокол, он вряд ли испытывал угрызения совести, более того, сочинил в 1927 году посмертный «оправдательный» очерк о преданном им Есенине.

Именно Медведев утром 28 декабря распространял слухи о самоубийстве Есенина! Литературовед В. А. Мануйлов цитировал строки из письма к нему В. А. Рождественского, датированного тем же днем:

«Приходит (в редакцию журнала «Звезда». — В.К.) П.Н. Медведев в солдатской шинели прямо со своих военных лекций. Вид у него растерянный.

— Сейчас в редакции «Красной газеты» получено сообщение, что умер Сергей Есенин.

— Где? Когда?

— Здесь, в гостинице «Angleterre», вчера ночью.

Мы с Медведевым побежали на Морскую в «Angleterre» (Звезда. 1971. №2).

Медведев действительно мог появиться «со своих военных лекций» из школы ГПУ, располагавшейся в доме по Комиссаровской, 7/15; здесь, в квартире №8, жил таинственный «Петров», тут же, к примеру, обитала «переписчица» 3-го чекистского полка Нина Александровна Ширяева-Крамер и многие другие сослуживцы «педагога». Сам Медведев квартировал неподалеку, на Комиссаровской, 26, и мог явиться по звонку (158-99) в любую минуту. Он, как мы уже ранее видели, был дисциплинированным. Вовсе не случайно Медведев коллекционировал фотографии мертвого Есенина и другие материалы, связанные с его гибелью. В одном из его альбомов сохранилась (Рукописный отдел Российской национальной библиотеки) телеграмма из Москвы (от 29 декабря 1925 г., оригинал) неизвестного отправителя: «Ленинград, ДН, копия ДС. ТЧ-8. Для перевозки тела Есенина прошу подготовить один крытый товарный вагон осмотренный сл. тяги на предмет годности следования с пассажирским поездом включив указанный вагон в п. №19 от 29 декабря для следования в Москву.№82.92/ДЛ/Д». Подпись на телеграмме неразборчива.

Документ этот еще предстоит исследовать и прокомментировать, подчеркнем лишь осведомленность «понятого» в такого рода бумагах. Так же, как преступника тянет к месту преступления, людей, причастных к убийству или укрывательству убийства поэта, тянуло — по службе и «по душе» — к собирательству на эту тему. Медведев складывал жуткие снимки и прочее в альбомы, Вольф Эрлих аккуратно подшивал вырезки из многих советских газет и журналов с некрологами и статьями о Есенине (позже коллекция перешла к приятелю Эрлиха, стихотворцу Г.Б. Шмерельсону, в квартире которого, кстати, одно время сексот ГПУ находил приют).

В 1938 году пробил час нравственного возмездия П. Н. Медведеву; было бы справедливо и полезно его сохранившееся «дело» опубликовать — в нем могут быть дополнительные детали к биографии легко и весело жившего типичного шкурника той смутной эпохи. Поистине прав оказался Есенин, когда писал: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем» («Россияне»).

Теперь набросаем несколько штрихов к портретам ленинградских писателей, имевших прямое или косвенное отношение к происшествию в «Англетере» или к его освещению в печати. Бросается в глаза оскорбительная для памяти Есенина несправедливость: в сборниках воспоминаний и статей о нем без конца печатаются материалы тех вульгарных ремесленников, которые при жизни поэта ненавидели и травили его и зачастую в одном кармане носили писательское удостоверение и мандат ГПУ. Составителям таких книг даже в голову не приходит, что они выступают пособниками продолжающегося морального убийства певца России. Его же подлинные друзья и искренние ценители поэзии, как правило, остаются на периферии Есенинианы (Федор Жиц, Иван Грузинов, Виктор Мануйлов, Вениамин Левин, Борис Лавренев, Иннокентий Оксенов, Михаил Слонимский и др.). Мелкие словокройщики, но большие завистники, — типа Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича (не говоря уже об Эрлихе) и т.п., продолжают красоваться чуть ли не на первом плане, хотя в лучшем случае место им — в примечаниях, набранных нонпарелью. Прибавим к этой братии еще некоторые имена.

Николай Александрович Брыкин (1895-1979), плодовитый социалистический реалист, дважды арестовывался (1941, 1949) как участник, гласит справка архива ФСБ, «антисоветской правоцентристской организации», существовавшей среди литературных работников Ленинграда. Дело это за давностью лет покрыто мраком, и судить о нем не беремся. Но известно — Брыкин первый дал в «Новой вечерней газете» (1925, 29 дек.) пошловатую и клеветническую статейку-репортаж «Конец поэта». «В гостинице, бывшей «Англетер», — расписывал он, — на трубе центрального провода отопления повесился Сергей Есенин. До этого он пытался вскрыть вены. Не хватило силы воли. Когда я увидел его, страшного, вытянутого, со стеклянным выражением в одном глазе, я подумал...» — и пр. Репортаж явно заказной, нога автора вряд ли ступала в злосчастный 5-й номер, он судит о причине смерти еще до результатов вскрытия тела покойного с молчаливого одобрения цензуры. Одним словом, товарищ Брыкин весьма угодил авантюристам и обеспечил себе в будущем чуть ли не ежегодные огромные тиражи своих толстенных опусов.

В том же номере «Новой вечерней газеты» заметка стихотворщицы Сусанны Map «Сгоревший поэт» — лживая, сусальная, с претензией на социальную оценку произведений Есенина. И вывод: «...Пьяные слезы. Пьяные миражи... «Понимаешь, я влюблен», — и заплакал. А через неделю горько плакала покинутая белокурая Анюта».

Вместо комментария процитируем строчку из воспоминаний Вадима Шершеневича о Сусанне Map: «Она безбожно картавила и была полна намерения стать имажинистской Анной Ахматовой».

Поэзия Есенина, его внутренний мир, его трагедия остались чуждыми и закрытыми для таких словослагателей, увидевших в неожиданной его смерти лишь остренький сюжетец на потребу советским обывателям.

Михаил Васильевич Борисоглебский (наст, фамилия Шаталин) (1896-1942), писатель конфликтный, почтенный, разносторонний человек, в 1925 году известный как сценарист популярного кинофильма «Катька — бумажный ранет», знакомый Михаила Булгакова, он нас интересует в связи с направленной ему 29 декабря телеграммой (хранится в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки): «Московский отдел Союза советских писателей просит вас быть представителями [ 9 ] Москвы при перенесении тела Сергея Есенина. Правление».

Этот документ дает основание предполагать, что Борисоглебский мог знать какую-то правду о закулисной стороне посмертного пути поэта, может быть, и некоторые тайные пружины англетеровской истории (кто лично отправил телеграмму, как изначально складывалась похоронная церемония, каким выглядело поведение причастных к сокрытию убийства лиц?). К сожалению, недавно открытый архив Борисоглебского далеко не полон. Он подтверждает: отношения писателя с ГПУ складывались напряженно, хотя характер трений проясняется смутно. В одном из писем (адресат и дата отсутствуют) он сообщает: «...на днях арестован Вл. Алексеев, у которого, между прочим, при обыске отобрали и мои рукописи. Так что я ожидаю к себе ночных гостей». Непрошеные товарищи появились у него на квартире 14 сентября 1926 года; на следующий день состоялся допрос (протокол сохранился); Борисоглебского обвиняли в краже книг из бывшего имения Аничковой, где в 1925 году жил писатель. Обвинение надуманное. Чекисты прощупывали какие-то, возможно мифические, связи литератора с зарубежными белоэмигрантскими организациями; получив неизвестную нам информацию от арестованного, его выпустили 16 сентября постановлением начальника Секретно-оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ. Этот факт с Есениным, может быть, и не связан, но проверить бы не мешало. Существует и второе уголовное дело на Борисоглебского, хранящееся ныне в Управлении ФСБ по Башкирской республике.

Борисоглебский приятельствовал со многими знакомыми погибшего поэта (И.В. Иванов-Разумник, И.И. Садофьев, А.П. Чапыгин и др.), неоднократно брал денежную ссуду у М.А. Фромана, собирался написать очерк о ленинградском актере Н.Н. Ходотове, с которым крупно поскандалил Есенин. Следовало бы уточнить, верно ли, что Борисоглебский одно время возглавлял клуб Военно-технической академии РККА им. Дзержинского (известен его автограф на официальном бланке этого заведения).

Руководил отправкой вагона с телом Есенина писатель Николай Валерьянович Баршев (1887-1938), в недавнем прошлом — опытный железнодорожник. Какая-то полезная для нас информация, несомненно, у него имелась — и не только путейская. Баршев состоял с 1924 года в литературной группе «Содружество» (В. Рождественский, М. Борисоглебский, М. Козаков и др.) и мог знать немало о подоплеке преступления на проспекте Майорова, 10/24. Хорошо бы проследить и другие его связи, троцкистские, — в 1937 году он осужден и приговорен к семи годам лишения свободы по обвинению в том, «что вел контрреволюционную пропаганду среди писателей и вербовал единомышленников для сформирования контрреволюционной организации». Если рядом с ним крутились «писатели» под стать П.Н. Медведеву и В.И. Эрлиху, мечтавших одну диктатуру сменить другой — «революционно-перманентной» — одно, если же перед нами борец с коммунистическим насилием — другое.

Нас так запугали 1937 годом, но о миллионах трупов 20-х годов непростительно-трусливо забыли.

Ленинградская литературная среда в интересующее нас время представляла в целом явление в нравственном отношении болезненное. Критик Иннокентий Оксенов 28 апреля 1924 года записал в своем дневнике: «Страшное, могильное впечатление от Союза писателей. Какие-то выходцы с того света. Никто даже не знает друг друга в лицо. <...> Что-то старчески шамкает Сологуб. Гнило, смрадно, отвратительно». На такой-то кладбищенской почве и взросло одно из гнуснейших преступлений XX века.

Продолжим галерею добровольных и невольных лжесвидетелей. Взглянем на человека, до сих пор не привлекавшего внимания в трагической есенинской хронике. А он-то как раз и составил первую подробную хронику англетеровских происшествий. Речь о Валентине Ивановиче Вольпине, авторе «Памятки» (1926 г.) о Есенине, проторившей (вольно или невольно) изначально фальшивый путь для исследователей трагедии поэта. Следует знать, Вольпина в основном снабдил информацией Эрлих, а ему верить нельзя ни на грош.

Старые литературные справочники и обнаруженные нами «личные дела» Вольпина помогают набросать эскиз его биографии. Родился он в 1891 году в Полтаве в семье инженера. Окончил коммерческое училище, но карьера торговца его не прельщала. В 1905 году мальчишкой бросился в революцию; в 1909-м — отбывал тюремное заключение в Могилеве, в 1916-1923 годах осел в Ташкенте, где, предполагаем, знал М.А. Фромана, уроженца этого южного города. С ним же, возможно, примерно в одно время учился в Петербургском психоневрологическом институте. С 1923 года жил в Москве, зарабатывал хлеб насущный издательской, книготорговой, библиографической работой. В прошлом (с 1918 г.) эсер. Печатался в ленинградской вечерней«Красной газете» — главной поставщице мифов о самоубийстве Есенина; с 1 декабря 1925 года руководил книжным магазином №3 Ленгиза (директор Ионов) по рекомендации заместителя заведующего торговым сектором Госиздата (Москва) М. Я. Рабиновича. О поэтическом даровании Вольпина не стоит говорить, оно вписывается в элементарно-примитивную эстетику Пролеткульта.

Именно в вольпинской «Памятке» впервые перечислялись так называемые гости 5-го номера «Англетера». Приглядимся к ним.

Поэт Николай Клюев никогда не писал и не говорил о своем декабрьском посещении Есенина. В очевидцы его «пригласили» «Правда» и некоторые другие газеты. В «Памятке» есть особая оговорка о «Миколе» как чуть ли не единственном посетителе дома на проспекте Майорова, 10/24. Такое зыбкое свидетельство и породило позже многочисленные толки. Если верить художнику В.С. Сварогу (в пересказе журналиста И.С. Хейсина), Клюев намеревался навестить своего прежнего друга, но это ему не удалось (см.: Вечерний Ленинград. 1990, 28 дек.). Однако опять-таки это не более чем слухи, переданные через шестьдесят пять лет.

Чтобы установить истину, посмотрим на певца «избяной Руси» не из трагических для него 1934-1937 годов, как это обычно делается, а из 1925 года, когда он был весьма далек от «Погорельщины» и других своих антисоветских произведений. В послеоктябрьский период и годы Гражданской войны «угодник» Клюев — ярый пропагандист красного террора, активный большевик, реквизировавший в свою пользу дорогие православные иконы. Ему принадлежат кощунственные строки:

Убийца красный — святей потира [ 10 ],
Убить — воскреснуть, и пасть — ожить...
Браду морскую, волосья мира
Коммуна-пряха спрядает в нить.

Не менее жутка и такая его строфа из поэмы «Каин»:

Но вот багряным ягуаром
Как лань истерзана страна.
С убийством, мором и пожаром
Меня венчает сатана.

Вовсе не так прост и благообразен «ладожский дьячок» (выражение Есенина), как представляют его ревнители старообрядчества. В его облике 20-х годов есть нечто жутковато-елейное, глубоко скрытное. Водился за ним и грех, связанный с расстройством, деликатно выражаясь, интимной сферы психики. Причин не возражать использованию своего имени в грязном деле у него было несколько. Самые серьезные — крайняя бедность и болезненность. Ниже приводим по этому поводу (впервые полностью) обнаруженное нами письмо Клюева, которое дает наглядное представление о его незавидном быте.

«В Президиум Ленинградского губернского
Исполнительного комитета от поэта
Николая Клюева.

ЗАЯВЛЕНИЕ

В год великих испытаний-1918-й, Советом Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов издана моя книга под названием «Медный кит» — в ней цена крови и думы земли о грядущих путях.

В 1919-й и 1920-й — время слета воронов на свежие пролетарские раны — Народным просвещением изданы две мои книги, — в них триста произведений где в тысяче образов простерто мужицкое сердце — от костра Аввакума до славных побед Октября.

В 1924 г., когда могилы на Марсовом поле расцвели резедой и геранью, но глухо обрушились ступени лестницы жизни под ногой дорогого вождя, Госиздат напечатал мою книгу под заглавием «Ленин», где на фоне полярной природы, как душа океана, проходит великая тень.

Помимо указанных книг, много моих красных стихов нашли себе место в революционных хрестоматиях, юбилейных сборниках и антологиях. Существуют переводы меня и на другие языки, вместе с музыкой на целый ряд моих произведений.

Я — крестьянин, из дремучей поморской избы, неимоверным трудом вышедший, как говорится, в люди. В настоящее время я болен и уже три месяца прикован к постели.

Основываясь на изложенном, усердно прошу Президиум изыскать справедливую возможность освободить меня от подоходного и квартирного обложения, которыми я обязан, как лицо, отнесенное к свободной профессии, о чем и поставить в известность надлежащие учреждения.

Никаких доходов, а по нездоровью и работы, за мной не водится; питаюсь я случайными грошами, помещение же, в котором я живу, представляет низкую, полутемную комнату, затерянную на заднем дворе огромного дома на бывшей Морской улице. Дом этот до августа настоящего года принадлежал Госиздату, заведующим которого, товарищем Ионовым, и было разрешено пользоваться упомянутым помещением за плату 2 рубля 75 копеек в месяц. За переходом здания в Откомхоз мое жилое обложение выразилось в сумме 41 рубля 50-ти копеек.

За снисхождение к моей невозможности платить подоходность и квартирную плату по свободной профессии мое товарищеское сознание и русская поэзия будут Президиуму благодарны.

Николай Клюев
(подпись).
Ноября 1924 г.

Адрес: улица Герцена, №45, кв. 7».

В связи с заявлением поэта-бедолаги управляющий домом №45 Т. Лукьянов 10 июля 1924 года дал справку, в которой указал площадь комнаты просителя — 6,31 сажени [ 11 ] и сделал примечание: «...гражданин Клюев вряд ли в состоянии платить как лицо свободной профессии. По имеющимся у меня сведениям, он за последнее время ничего не зарабатывает, лежал в больнице (у него нарыв на ноге) и вообще живет очень бедно».

Бюрократическая канитель с рассмотрением просьбы Клюева продолжалась и в 1925 году — это видно из сохранившейся по этому поводу переписки. Возможно, кто-то ему помог. Скорее всего, всесильный директор Лениздата Илья Ионов, шурин еще более всемогущего Г.Е. Зиновьева. В свое время Ионов порадел стихотворцу, выделив ему барской рукой комнату и разрешив платить за нее символическую сумму. Таким образом, постоялец находился у него «в кулаке». К декабрю 1925 года зависимость жившего Христа ради Клюева от Ионова, вероятно, еще более возросла. Он и пикнуть не мог — иначе его бы выбросили на улицу. Под благовидным предлогом бывший в прошлом соучастник уголовно-политического убийства и каторжник Ионов вполне мог попросить квартиранта помалкивать о «тайне «Англетера». Подвести своего благодетеля Клюев не мог. К тому же противиться было смертельно опасно. Поэтому-то «Микола» и помалкивал.

Заметьте, 28 декабря, в час прощания с телом Есенина в ленинградском Доме литераторов, «...Ионов не отходил от гроба»; еще деталь: «Снимались у гроба — Ионов, Клюев, Садофьев...» (из «Дневника» Ин. Оксенова). Далее мы разовьем сюжет о связи Ионова с «темными силами», здесь же ограничимся одним замечанием: ленинградский издательский магнат по-своему отблагодарил Клюева, опубликовав в отдельной книге (1927) его поэму «Плач о Есенине» (на наш взгляд, сомнительный) вместе со статьей о погибшем поэте критика и сексота ГПУ Павла Медведева (примечательное соседство!). Автор «Плача», возможно подозревая о тайной службе критика, относился к нему заискивающе. Известен следующий автограф на титуле книги «Сосен перезвон»: «Родимому Павлу Николаевичу Медведеву — целуя и благодаря. Николай Клюев» (без даты).

Ионов мог заставить Клюева лжесвидетельствовать через управляющего домом №45 по улице Герцена (бывшей Малой Морской) Ипполита Павловича Цкирия, того самого Харона из ГПУ, о котором мы уже говорили. Последний, являясь хозяйственным надсмотрщиком соседнего с «Англетером» дома №8/23 по проспекту Майорова, присматривал (с 30 октября 1925 г.) и забывшим госиздатовским зданием, во флигеле которого обитал Клюев.

Следующая важная подробность: по соседству, в том же «герценовском» строении, проживал художник-авангардист Павел Андреевич Мансуров (1896-1983), еще один «гость» 5-го номера «Англетера». В его известном письме к О.И. Ресневич-Синьорелли (1972 г.) живописуется застолье у Есенина 27 декабря. Тон письма пошловато-развязный, с претензией на декоративно-художественную расцветку трагедии. Неуемная грязная фантазия автора не знает предела: Есенин является-де к нему, «товарищу с юношеских лет», 26 декабря (?) в шесть часов утра — прямо с вокзала «с огромным красным петухом», назначает приятельскую пирушку, продолжавшуюся с пяти часов вечера до пяти часов утра (Эрлих лгал иначе); вранье сдабривается постельным эротическим сюжетом и даже монологом хозяина номера о расстреле его друга, «фашиста» Алексея Ганина. Причем в уста Есенина Мансуров вкладывает фразу: «...товарищ — ничего, но поэт говенный». Кощунство мемуариста доходит до того, что отправку тела «самоубийцы» в Обуховскую больницу он сопровождает жутковатой деталью: «Сани были такие короткие, что голова его ударялась по мокрой мостовой». (Эту печальную сцену видел критик Иннокентий Оксенов и описал ее в своем «Дневнике» так: «Лежал Есенин на дровнях головой вперед...»)

Кроме соседа по житью-бытью Клюева, четы Устиновых и непременного Эрлиха, Мансуров не рискнул больше никого «зачислить в гости» к поэту. Осторожничал. Такую понятную сдержанность он с лихвой компенсировал своего рода погребальными выдумками: рано утром, «за день перед этой ночью», Есенин шел-де по улице с таким смертельно отрешенным лицом («все было им решено»), что встретившийся по пути мальчик, взглянув на него, закричал от страха. Сдержать свою бредовую и целенаправленную фантазию «авангардист» не желал. Что же давало ему такую наглую уверенность?

Мансуров жил не богато. В списке квартирных должников особняка №45 по герценовской улице его фамилия стоит на первом месте [ 12 ]. На 1 декабря 1925 года его долг за жилье составил 71 рубль 39 копеек — сумма потому времени солидная (данные архива Ленинградского треста коммунальных домов). Можно думать, должность заведующего экспериментальным отделом Государственного института художественной культуры (ГИНХУК) его кормила плохо. Круг общения Мансурова в институте: художники Малевич (директор), Филонов, Татлин, искусствовед Пунин и другие авангардисты. Помня, что почти все они не вписывались в художественную идеологию той поры и подвергались репрессиям, следует предположить, что и Мансуров не избежал этой участи. Но ему почему-то повезло, и вместо тюрьмы он оказался в 1928 году во Франции.

Строго говоря, он не был ни живописцем, ни графиком, умел лишь развесить предметы деревенского быта по стенам и порассуждать о преимуществах крестьянского обихода перед городским.

До закрытия ГИНХУКа в 1926 году его политические взгляды не отличались оппозиционностью к советской власти. Но, когда его «взяли», — превратился в смелого критика сталинского режима, выступал с так называемыми манифестами, под которыми подписался бы любой закоренелый белогвардеец. К примеру: «Наши братья художники, попавшие в ваш городской рай, умирают с голоду и вешаются с тоски» или: «Результатом господствующей политической философии явилось физическое вымирание художника, как равно и вполне разрушенная художественная школа» (из кн. «Авангард, остановленный на бегу. Л., 1989). Если учесть, что тогда к стенке ставили за менее либеральные речи, отъезд Мансурова в Париж выглядит по меньшей мере странным.

Однако, на наш взгляд, все было закономерно. Из забавлявшегося внешней этнографией товарища ГПУ сделало для известной надобности крупного художника и контрреволюционера. Нисколько не удивимся, если станет известно, что Мансуров являлся крупной фигурой советской разведки за рубежом (об этом уже приходилось слышать). Никакой метаморфозы в 1926-1928 годах с ним не произошло, он всегда был «готовый к услугам». В опубликованном письме (12 июля 1971 г.) к ленинградскому знакомому он, говоря об Октябрьском перевороте в Петрограде, признается: «Я в первое же утро залетел в совершенно пустой Зимний дворец к Луначарскому — сотрудничать». Новоиспеченный министр просвещения попытался остудить революционный пыл двадцатилетнего честолюбца возможной виселицей временно отступивших монархистов, на что тот храбро ответил: «Ну что ж, тогда повесят вместе». Далее в письме реплика: «Так решилась моя судьба, и мы больше не расставались».

Вряд ли расставался с властью и ее авангардом этот юркий человек. Ни в октябрьские дни семнадцатого года, ни в декабрьские двадцать пятого.

К сказанному добавим интересный для нас штрих: в 1924 году Мансуров, тогда преподаватель художественно-промышленного техникума, проживал вместе с матерью в квартире №2 по 13-й линии Васильевского острова, а его сестра Мария, студентка Военно-медицинской академии, — в квартире №1, и не одна, а с Борисом Дмитриевичем Комаровым, командиром роты в политшколе ГПУ им. Энгельса (его удостоверение №1635 от 6 сентября 1924 г.). Вот ведь как иногда бывает полезным читать скучные домовые книги. Родственная (?) связь с зятем-чекистом еще не доказывает сотрудничества Мансурова с ГПУ, но приглядеться к нему заставляет. Вскоре Мансуров идет на повышение в ГИНХУКе и получает новую квартиру в самом центре города, в уже знакомом нам доме по улице Герцена, 45. Почему ему порадел хозяин госиздатовского особняка Илья Ионов (в прошлом студент Одесского художественного училища), догадаться нетрудно. Ионов питал слабость к искусству; очевидно, с его согласия в том же доме с сентября 1924 года разместилась школа живописи и ваяния С.И. Шаргородской.

Владение чекиста-управдома И.П. Цкирия, несомненно, еще будет предметом внимания есениноведов. Они, к примеру, заинтересуются проживавшим здесь с сентября 1926 года сотрудником ГПУ А.Ф. Борзаковым и другими товарищами. Но, думается, уже сегодня можно сделать вывод: Николай Клюев и Павел Мансуров не могли быть гостями Есенина, потому что, во-первых, он в «Англетере» не останавливался, во-вторых, один «очевидец» благоразумно помалкивал, другой беззастенчиво лгал.

К «гостям» Есенина причисляют и писателя Сергея Александровича Семенова (р. 1893). Обнаруженная нами его анкета (30 марта 1926 г.), личная карточка (1 февраля 1926 г.) и другие материалы позволяют полностью исключить его из «очевидцев», тем более сам он, насколько известно, никогда о своем посещении «Англетера» не говорил и не писал.

Уроженец деревни Наумов Починок Чухломского уезда Костромской губернии, Сергей Семенов учился только четыре года, а свои университеты проходил в Красной Армии, на Южном и Сибирском фронтах, где получил ранения и контузию. С 1918 по 1921 год он, большевик, был военным комиссаром, причем весьма заметным. Его хорошо знали Подвойский и Луначарский. С 1921 года — сотрудник «Правды», «Крестьянской газеты». В анкете сам указал: «воин комполитсостава Ленинградского военного круга», что, возможно, следует читать — один из комиссаров войск ГПУ. Далее Семенов пишет: «В Ленотгизе работаю с апреля 1923 г.» — то есть под началом все того же Ильи Ионова. «Записанный» в очевидцы литератор оставил в анкете разоблачительную строчку: «С марта 1925 года по январь 1926 года находился в бессрочном отпуску (без сохранения содержания)». В это время он жил вдали от Ленинграда, в деревне, где залечивал фронтовые раны и туберкулез. Не исключено: его могли срочно вызвать в город для «дачи показаний». По этому поводу хранил молчание, зная жестокие нравы ревностных солдат мировой революции. В январе 1926 года его назначили членом редколлегии журнала «Звезда». Стал получать солидный «партмаксимум». В семье облегченно вздохнули: мать (урожденная Арольская), жена (девичья фамилия — Цолорва), три сына и дочь получили возможность улучшить свое материальное положение. Но у него были мучительные сомнения в своем избранном пути. Еще 27 июня 1924 года он написал в альбом Н.М. Гариной, жене драматурга Гарина-Гарфильда: «Не тоска Гамлета, а мука коммуниста, огромная и страшная, как черное солнце, заставляет задавать себе этот вопрос («Быть или не быть?» — В.К.), и я часто встречаю на своем небе пугающее меня черное солнце. Тоска! Тоска! Да нет, не тоска. Георгий (Устинов [ 13 ]. — В. К.) сказал сегодня, что он и я сопьемся. В ту минуту я пожалел его, а не себя, а потом мне стало стыдно, что я пожалел его, а не себя». Эти исповедальные строки писались в «Астории», в нескольких шагах от «Англетера». 12 января 1925 года в письме к Борису Лавреневу он скажет: «Все мироздание кажется протухшим и требующим дезинфекции».

Сергей Семенов, видимо, переживал свое вынужденное грехопадение, потому, мучаясь сделкой с совестью, написал к 1-й годовщине смерти Есенина в «Красной газете» от 31 декабря 1926 года проникновенное эссе, назвав поэта самым достойным и светлым среди окружавших его людей. «Сергей Есенин, — писал он, — был самым ясным среди нас, самым лучезарным и, вероятно, самым запоздавшим для времени, в котором мы живем. Мы чувствовали его нужную единственность среди нас...»

Тогда, в период начавшейся кампании против «есенинщины», слово Семенова выглядело смелым поступком.

«Тревога души» часто заставляла писателя уединяться от людей, погружаться в свои невеселые мысли. 27 октября 1931 года литератор Михаил Слонимский писал Константину Федину, как однажды Семенов где-то пропадал до 1 часа ночи. Его родные и друзья переполошились и обшарили все больницы, отделения милиции, наконец пивные — исчез человек. «Оказывается, — шутливо сообщает Слонимский, — сей лирический джентльмен грустил на родных пепелищах. Дровяной склад оказался рядом с некоей окраиной, в которой он вырос; он там задумался на целых 12 часов и привез домой не дрова, а одну сплошную лирику». От такой иронии щемяще грустно: видно, сломался и потух прежний красный воин — и не столько от болей физических, сколько духовных.

Следующий «визитер» 5-го номера «Англетера» журналист Д. Ушаков. Его, как и других, Эрлих зачислил в кем-то назначенный список «гостей» Есенина. «Мне, остановившемуся в той же гостинице, — писал Ушаков, — ...пришлось быть свидетелем его последних дней» (Северная правда. 1926, 6 янв.). И далее привычный уже набор имен, фактов, псевдонаблюдений психики поэта («...раздвоенность, неуверенность в себе...» и т.п.). Этим выдумкам верили 70 лет, но никто не поинтересовался личностью автора воспоминаний. Мы покопались в архивах и выяснили следующее.

В 201-м номере «Англетера» в 1925 году жил Алексей Алексеевич Ушаков (р. 1890), представившийся в журнале постояльцев гостиницы как «архитектор» (может, «архитектор революции», как любил себя величать Троцкий). С Алексеем Алексеевичем разделяла будни жена Валентина Андреевна. При настойчивом желании личность А.А. Ушакова можно установить. С какой стати Есенин делил досуг с встречным-поперечным — непонятно. В Ленинграде жили более близкие ему люди, с которыми он мог разделить одиночество, но с ними он не встретился, а попал в заранее поставленный капкан.

Алексей, а не «Д.» Ушаков, — случайная подставная пешка в закулисной игре. Сестра самозванца, Варвара Алексеевна Ушакова (р. 1876), в 1925-1928 годах работала прислугой «пламенного революционера» Андрея Теофиловича (Феофиловича) Арского (наст. фамилия — Радзишевский (1886-1934), автора более 80 книг и брошюр большевистского пошиба. Плодовитый сочинитель жил в чекистском доме 7/15 по улице Комиссаровской, в квартире №4. Рядышком, в 8-й, отдыхал от гэпэушных зданий причастный к сокрытию правды о гибели Есенина уже неоднократно упоминавшийся «член партии» «Петров» (о нем речь впереди).

Итак, «засветился» очередной «друг» поэта, прочие его «гости» — Илья Садофьев, Иван Приблудный, полунищий беллетрист Владимир Измайлов (р. 1870) — фигуры, призванные исполнять роль «козлов отпущения».

Остался последний знакомец Есенина, якобы посещавший 5-й номер «Англетера», — Григорий Романович Колобов (кличка Почем Соль). В тщательно идеологически причесанных примечаниях к собранию сочинений Есенина (1962 г. и др.) он скромно характеризуется: «советский работник». Проверяем — чекист, что подтверждается сохранившимися протоколами заседаний бюро и общих собраний (1926 г.) парторганизации 3-го Ленинградского полка войск ГПУ. Косвенно о том же свидетельствует проживание (1929) его брата, Николая Романовича Колобова (р. 1907) в квартире №46 чекистского дома №3 по улице Дзержинского (бывшей Гороховой, затем Комиссаровской).

Как видим, напущенный Эрлихом туман в 5-м номере окончательно рассеялся. Все «названные» им гости оказались мифическими.

Нельзя не заметить, что в «деле Есенина» активно задействованы ленинградские литераторы. Перечень указанных выше фамилий можно продолжить. (Как тут не вспомнить горько-ироничные слова Ивана Бунина из его «Окаянных дней» о писателях-извращенцах: «Литература поможет...»)

О поэте Василии Князеве, охранявшем тело Есенина в Обуховской больнице в ночь с 28 на 29 декабря, расскажем чуть позже. Среди других выделим Г.Е. Горбачева — важную партийно-идеологическую персону, мечтавшую затмить в текущей критике Троцкого после его падения на XIV съезде РКП (б). Именно с Горбачевым связана история элегии «До свиданья, друг мой, до свиданья...».

...29 декабря 1925 года вечерняя ленинградская «Красная газета» напечатала ставшие печально известными строки:

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Под стихотворением имя Сергея Есенина и дата: «27 декабря». В дискуссиях «Убийство или самоубийство?» это послание играет важнейшую роль, приводя в смущение сторонников версии преступления. В большинстве своем авторы разоблачительных статей автографа (?) этой последней «песни» не видели, так как его до сих пор строжайше охраняют, и открывался он глазам исследователей (тех, кто оставил свои подписи) за 1930-1995 годы не более пятнадцати раз.

Историю появления «До свиданья...» поведали Вольф Эрлих и журналист Георгий Устинов (?). Суть ее такова: ранним утром 27 декабря поэт якобы передал первому из названных «приятелей» рукописный листок, попросив не спешить знакомиться с «подарком». «Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на следующий день, — утверждал Эрлих. — В суматохе и сутолоке я забыл о нем». Последняя оговорка многих не только смутила, но и возмутила (например, Августу Миклашевскую, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой...»). Устинов (?) в «Красной газете» (1925, 29 дек.), то есть в день появления в печати «До свиданья...», сделал жест в сторону «Вовы»: «...товарищ этот просил стих (неграмотно. — В.К.) не опубликовывать, потому что так хотел Есенин — пока он жив...» Других свидетелей рождения элегии мы не знаем, но верить им, как уже было сказано, нельзя. Так и думали наиболее внимательные и чуткие современники. Художник Василий Семенович Сварог (1883-1946), рисовавший мертвого поэта, не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в устной передаче журналиста И.С. Хейсина): «Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить версию о самоубийстве. <...> Он же и положил на стол, на видное место, это стихотворение — «До свиданья, друг мой, до свиданья...». <...> ...очень странное стихотворение...» (выделено нами. — В.К.).

Пожалуй, профессионально наблюдательный Сварог во многом прав, за исключением соображения о демонстрации Эрлихом «убийственного» послания. В этом просто не было необходимости — «подлинника» никто из посторонних тогда не видел. Более того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам «Вова» — ему, мелкой гэпэушной сошке, отводилась роль механического рупора оповещения.

В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали о нем всяк на свой лад. В «Последних новостях» (Париж. 1925. 30 дек.) в информации ТАСС от 29 декабря говорилось: «На столе найдено начатое стихотворение, написанное кровью» (выделено нами. — В. К.). Тассовец, конечно, с чьих-то слов определил степень завершенности послания и, не видя его, дал ему «кровавую» характеристику. О неосведомленности журналиста свидетельствует и такая его фраза: «Поэту было только 22 года».

Заметьте: так же, как назойливо лжесвидетели «поселяли» Есенина в «Англетер», с такой же настырностью писаки сообщали о стихотворении «До свиданья...». Причем совершенно по-разному. Спешившая всех опередить вульгарная «Новая вечерняя газета» (ответственный редактор Я. Елькович) 29 декабря, когда еще полной согласованности в действиях убийц и их укрывателей не наметилось, информировала нейтрально: «На небольшом письменном столе лежала синяя обложка с надписью: «Нужные бумаги» (сочинял, видно, какой-то канцелярист. — В.К.). В ней была старая переписка поэта». Миф о предсмертном послании уже родился, но еще не обрел законченную форму.

Очевидно, более всего нашего читателя повергла в недоумение гипотеза о «забывчивом» Эрлихе, в глаза не видевшем адресованных ему строк. Ничего дерзкого в нашем предположении нет. Во-первых, откуда известно, что стихотворение посвящено «Вове»? От его сообщников по сокрытию правды о гибели поэта. Во-вторых, «До свиданья...» в виденной нами рукописи не датировано (в газетной публикации помечено: «27 декабря»). В-третьих, обратите внимание, Эрлих об элегии нигде не распространяется, и это говорит не о его скромности, а об отчужденности «милого друга» от кем-то (?) наспех сочиненного восьмистишия. «Вова» отличался крайним тщеславием, и непонятно равнодушие к стихотворению, удержавшему его на плаву известности.

Наконец, никак не мог Вольф Иосифович быть «в груди» у Есенина — знали они друг друга шапочно — всего несколько встреч.

Настаиваем: Эрлих «До свиданья...» увидел впервые уже напечатанным в «Красной газете». Элементарная логика подсказывает: он «забыл» его прочитать 27 декабря, так как читать было нечего; согласитесь, если бы послание (в «подлиннике») существовало в тот день, его бы показывали всякому встречному-поперечному, дабы, так сказать, документально закрепить версию о самоубийстве поэта. Однако все это догадки. Обратимся к фактам, которые лишь подтверждают нашу версию.

Сравнительно недавно удалось точно установить: рукописный экземпляр «До свиданья...» принес в Пушкинский Дом (ПД) 2 февраля 1930 года заведующий редакцией и отдела рецензий журнала «Звезда» Георгий Ефимович Горбачев (1897-1942). Есть основательное подозрение, — оформлял прием «автографа» новоиспеченный сверхштатный сотрудник ПД, он же работник ГПУ П. Н. Медведев. В учетных данных рукописного отдела ИРЛИ Пушкинского Дома есть пометка о передаче этого листка через Горбачева «от В. И. Эрлиха». Вот так Эрлих! Есенин посвятил ему последнюю исповедь своей души (допустим такое), тем самым обессмертив его, а «Вова» не нашел времени доехать от своего жилья (ул. Литераторов, д. 19, кв. 3) до Пушкинского Дома на набережной Макарова, — тем более он эти февральские дни находился в Ленинграде (это известно из его писем к матери).

Г.Е. Горбачев являл собой слишком большую комиссарскую персону, чтобы находиться у Эрлиха на побегушках. Фраза из анналов Пушкинского Дома — «от В. И. Эрлиха» — лишь вынужденная дань легенде, по которой ему назначалась роль адресата «есенинского» послания.

Так как наше расследование приняло неожиданный оборот, расскажем о Горбачеве подробнее (мы нашли его «личное дело», анкеты, различные протоколы, фотографии и пр.).

Георгий Ефимович Горбачев родился в Петербурге в семье чиновника и акушерки. Девятнадцатилетним он, молоденький юнкер, щеголял в меньшевиках-интернационалистах. В июле 1917-го участвовал в «репетиции Октября», когда, по договору с немцами, петроградские большевики ударили в спину русской армии, сорвав ее наступление, запланированное на 5 июля. Вместе с Троцким, Луначарским, А. Коллонтай и другими (всего 141 человек) Горбачев попал в тюрьму за организацию военного мятежа и убийство более 700 казаков и мирных жителей (Ленин вместе с Зиновьевым скрылся в Разливе). А.Ф. Керенский, заигрывавший тогда с большевиками, многих государственных преступников выпустил из каталажки под денежный залог. В сентябре 1917-го освободился и Горбачев. В 1918 году он секретарствовал в петроградском рабочем клубе имени Бабеля, в 1919 году вступил в партию. Далее следует его быстрая комиссарско-чекистская карьера: сотрудник для поручений Политуправления Петроградского военного округа (ПВО), начальник Политотдела, заместитель начальника Политуправления ПВО, заместитель начальника ПУОКРА и т.д. По совместной работе (1920 г.) в агитотделе Петроградского губкома РКП (б) хорошо знал многих лиц, причастных к сокрытию «тайны Есенина».

Непосредственно по приказу Троцкого Горбачев вместе с другими «кожаными куртками» организовывал в 1921 году кровавое подавление Кронштадтского восстания. Энергичный, нахрапистый демагог, он успевал всюду: на партийной работе (одно время секретарствовал в Василеостровском райкоме партии), в лекционной пропаганде, на марксистских педагогических курсах и т.д. Как он учился в Петроградском университете (окончил его в1922 г.), можно легко догадаться, — как все революционеры-недоучки. У него была страсть к коммунистическим поучениям: в 25 лет уже преподавал в «университете им. Зиновьева», в политической академии им. Толмачева и в других вузах. В том же духе ретиво воспитывал он двух сыновей и дочь.

Когда под ударами Сталина после XIV съезда РКП(б) поджигатели мировой революции получили крепкого пинка, Горбачев, один из них, пристроился в Ленинградское отделение Госиздата под начало директора Ильи Ионова, собиравшего вокруг себя осколки троцкистской гвардии. С сентября 1925 года работал в редакции журнала «Звезда», где занимал ведущее положение, сохраняя старые партийно-гэпэушные связи. Его слова боялись. По воспоминаниям Иннокентия Оксенова, Горбачев не возражал против публикации в газетах честных статей о смерти Есенина, но-де всемогущий Лелевич-Калмансон из Москвы одернул ленинградских литераторов. Думаем, эту «утку» пустил сам Горбачев, с помощью своих дружков из Политконтроля ГПУ наложивший вето на малейшую правду о трагедии в «Англетере». Не случайно именно из «Звезды» пошла гулять по Ленинграду весть о самоубийстве Есенина.

С 1927 по 1932 год Горбачев бился за свое восстановление в партии. В первый раз его исключили из ВКП(б) 14 декабря 1927 года на заседании Василеостровского районного комитета, как сказано в протоколе, «...за активную фракционную работу, выразившуюся в распространении оппозиционной литературы, посещении фракционных занятий, даче подписей под платформой и заявлением 83-х и пр.». Далее в том же документе читаем: «Оппозиционную работу вел с XIV съезда, систематически получал информацию от [С. М. ] Гессена и Евдокимова и передавал другим членам партии. Выступал на собраниях коллектива, писал резолюции, давал адреса к Зиновьеву и Троцкому и пр.».

Горбачев не примирился с исключением из партии, но вынужденно приоткрыл-таки завесу своей закулисной деятельности. 18 февраля 1928 года он покаялся, назвал троцкистов-сообщников: Куклина, Нотмана, Н. и С. Отрожденовых, Лукаса и др. Признался: «Передавал Нотману полученные оппозиционные документы (позже заявление ЦК за подписью Троцкого и Зиновьева и др.). Был раза два или три на квартире Зиновьева на 11-й роте, однажды давал адрес и [пароль] для прохода туда оппозиционерам из ЛГУ».

Признания Горбачева учли, в 1929 году он вновь стал коммунистом, но в 1931 году «погорел», однако через год все-таки получил красную книжечку. 21 июня 1933 года на Пленуме ЦК ВКП(б) специально слушалось его «дело» и утверждалась характеристика. В ней сказано: «Один из организаторов «Литфронта», являвшегося отображением троцкистских теорий в литературе...<...> ...объективно агентурой контрреволюционного троцкизма на литературном участке. После разоблачения Ломинадзе, Кострова и др., а также покровителя «Литфронта» — Сырцова борется за [его] ликвидацию...»

В наше время предателя России в июле семнадцатого, душителя восставших кронштадтских матросов в двадцать первом, вдохновителя расстрелов в 20-х годах, пропагандиста террора в литературе наши новые «гуманисты» возводят в герои (см. сб.: Распятые. Вып. 1. М., 1993; составитель 3. Дичаров). Лучше бы им заглянутьв архивные «святцы».

Итак, рукописное «До свиданья...» явилось на свет из рук человека, близкие единомышленники которого, несомненно, причастны к злодеянию в «Англетере». Уже одно это обстоятельство заставляет внимательно вглядеться в каждую букву трагического послания.

Для сравнения почерка руки автора «До свиданья...»мы положили рядом подлинный автограф тематически родственного стихотворения к строкам Есенина «Гори, звезда моя, не падай...».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я знаю, знаю. Скоро, скоро,
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется также мне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Первое, на что невольно обращаешь внимание, — буквы «До свиданья...» крупнее, чем в стихотворении «Гори, звезда моя...». Смотрим другие есенинские автографы: действительно, буковки помельче; в «англетеровской» элегии какая-то показная каллиграфия. Сопоставляем написание букв: заметная разница в начертании Д, Н, С, Е, О, Я. И нет в сомнительном автографе какой-то неуловимой мягкости, детской округлости и непосредственности буковок-букашек несомненного подлинника.

Известно, каллиграфию поэта аттестовал Д.М. Зуев-Инсаров в своей спекулятивной книжке «Почерк и личность» (М., 1929). «Предсмертное письмо (стихи) Есенина характерно выраженным центростремительным направлением строк, — писал явно близкий к Лубянке спец, — что указывает на депрессивность и подавленность состояния, в котором он находился в момент писания». Даже беглого, внешнего взгляда на «До свиданья...» достаточно, чтобы не поверить «эксперту». Он назойливо подгоняет свою трактовку почерка поэта под схему «есенинщины» и договаривается до такого вывода о «подопытном»: «Сердечности в натуре мало». Комментарии излишни. Указанная книжечка более интересна для нас одним примечанием: «Исследование почерка Есенина сделано мною за несколько дней до его трагического конца (выделено нами. — В.К.) по просьбе ответственного редактора издательства «Современная Россия», поэта Н. Савкина».

Николай Петрович Савкин — фигура в есенинском «деле» любопытная, но, конечно, не как жалкого стихотворца и редактора вычурной имажинистской «Гостиницы для путешествующих в прекрасное» и т.п., а как человека, часто мельтешившего вокруг Есенина. В ноябре 1925 года он появлялся вместе с поэтом в Ленинграде.

Есенина он ненавидел. Однажды поэт писал сестре: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они ни делали. Мышиными зубами горы не подточишь». В контексте таких враждебных отношений интерес Савкина к почерку Есенина не может не настораживать.

Почерковедческую экспертизу «До свиданья...» проводил (1992 г.) криминалист Ю.Н. Погибко (почему-то не оставил в сопроводительном листке к «есенинскому» автографу своей подписи). Его крайне сомнительный вывод: «Рукописный текст стихотворения... выполнен самим Есениным» [ 14 ]. Далее мы увидим, что «слона-то он и не приметил». С некоторыми документами («акт Гиляревского» и др.) работала Н.П. Майлис, но она не удосужилась, к примеру, даже сравнить подлинный почерк судмедэксперта с подделкой.

Принципиальный вопрос: кровью написано «До свиданья...» или нет? Почему канд. медицинских наук Т. В. Стегнова проводила экспертизу одна? Миллионы людей волнует более чем загадочная смерть русского поэта; требуется объективное и независимое криминалистическо-научное исследование «До свиданья...», а столь ответственное дело поручают неизвестно кем назначенной «единице». Разве это не тенденция и не пренебрежение общественным мнением? И разве нельзя было определить группу крови и другие специальные показатели (например, резус-фактор) «автографа» и сравнить их с признаками крови Есенина (он не раз лежал в больницах Москвы и некоторых клиниках Европы, и установить тождественность или разнохарактерность соответствующих данных вполне возможно).

О том, насколько поверхностна и небрежна экспертиза вызывающей спор элегии, свидетельствует следующий факт: вверху, над строчками псевдоавтографа «До свиданья...», нарисована... голова свиньи — искусный такой рисуночек (мы его разглядывали вместе с научными сотрудниками Пушкинского Дома в сильную лупу); уши тонированы вертикально, а морда хрюшки — горизонтально — на нечаянную кляксу никак не похоже. К этому кощунственному графическому шедевру годится для иллюстрации стишок Вольфа Эрлиха «Свинья»(1929?), в котором есть примечательная строфа:

Припомни, друг: святые именины
Твои справлять — отвык мой бедный век;
Подумай, друг: не только для свинины
И для расстрела создан человек.

Про какие «святые именины» говорит Эрлих? Вопрос не риторический... Есенина убили в поздний предрождественский вечер, 27 декабря.

«До свиданья...» требует специального и тщательного стилистического анализа. Ограничимся двумя принципиальными замечаниями. Канцелярское выражение «Пред-на-зна-чен-но-е расставанье...» явно не есенинское, как и «...без руки и слова...». Поищите в его собрании сочинений — не найдете ничего подобного. Да и все восьмистишие, на наш взгляд, интонационно чуждо Есенину. В стихотворениях-предчувствиях на ту же тему, как правило, трогательная задушевность соединяется с «хулиганским» озорством («Любил он родину и землю,// Как любит пьяница кабак...» и т.п.). «До свиданья...» же звучит заданно погребально, в нем чужая, не есенинская музыка.

И последнее: мотив смерти, как известно, традиционен не только в русской, но и в мировой поэзии; даже если представить, что «До свиданья...» принадлежит Есенину (мы в это не верим), сие ничего не доказывает. Искреннейший и самый, пожалуй, культурный друг поэта, эстет Иван Грузинов, 25 декабря 1925 года написал:

Осень. Глушь. Шагаю наугад...
Запах смол. Лопаты мерный стук.
Упаду, затягивая петлю.
Мать-земля! Зерном не прорасту.
Звездочку над полем не затеплю.
(Памяти Сергея Есенина. М., 1926).

И, слава Богу, еще долго здравствовал.

Завершим перечень лжесвидетелей и лжеопекунов Есенина.

В декабре 1925 года объявился еще один — чуть лине лучший друг поэта — издатель Илья Ионович Ионов(1887-1942?), проявивший внешне большую заботу о его посмертном пути из Ленинграда в Москву (хлопоты в Доме писателей, речь при прощании с телом покойного на железнодорожном вокзале и пр.). Многие видимые, а еще более невидимые нити соединяют этого психически неуравновешенного и капризно-грубого человека (свидетельства журналиста Ивана Майского и Максима Горького) с загадкой происшествия 27 декабря. Его чрезмерная суета вокруг гроба поэта, бесцеремонно взятая на себя роль его ближайшего друга, тесная связь с «засветившимися» покрывателями убийства (Г.Е. Горбачев, П.Н. Медведев, С.А. Семенов и др.), наконец типичный драматический финал вечно интригующего троцкиста увеличивают интерес к этой личности.

Ионов одно время работал наборщиком в типографии; недоучка, как и большинство пламенных революционеров (один курс художественного училища). Под влиянием брата, Бернштейна Соломона Шмеловича (так в старом справочнике), рано бросился в революционный террор; с 1904 года — член РСДРП, боевик, в 19 лет осужден военно-окружным судом, познал каторжные тюрьмы (Псков, Шлиссельбург, Орел, Нарым). В одной из своих брошюр восхищался лично знакомым ему по заключению в Шлиссельбургской крепости В.О. Лихтенштадтом (Мазиным), террористом, изготовившим (по его собственному признанию) в августе 1906 года бомбы для покушения на Столыпина (на даче премьер-министра взрывами бомб было убито более 25 и ранено свыше 30 человек; малоизвестный факт: в 1909 году в устройстве побега из каторжной тюрьмы Н. С. Климовой, одной из организаторов теракта на Аптекарском острове, участвовал поэт В. В. Маяковский). В 1907 году Ионов нелегально поселился в Петербурге, но скоро был арестован и пошел вновь по каторжному кругу. После 1917 года возглавлял издательское дело в Петрограде.

Любопытна новая деталь: в начале 20-х годов Ионов (в прошлом наборщик) в качестве коммуниста-пропагандиста в 1922 году состоял на партучете на Печатном Дворе — не он ли сагитировал наборщика Николая Горбова поступить на службу в Активно-секретное отделение УГРО? Если гипотеза подтвердится, появится еще одна ниточка криминальной связи рыцарей троцкистского плаща и кинжала.

Ионов охапками писал барабанно-революционные стихи (в 1926 г. — автор трех сборников); движение лирической страсти подменял энергией интерфанатизма. Его опусы в одном ряду с «железной» стихопродукцией 20-х годов. Два примера по одной строфе из двух его поделок:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда на нас враги точили
Исподтишка свои ножи,
Мы святотатственно разбили
Законов древних рубежи.
«Коммунисты»

Глашатай пламенной свободы,
Он с нами до сих пор живет
И восстающие народы
В даль бесконечную зовет.
«Володарский».

Автор этих тирад — видная партийная персона Ленинграда (переписывался с лично ему знакомым Лениным), шурин Г. Зиновьева (Радомысльского), здешнего советского хозяина (сестра бывшего каторжника — Злата Лилина — символ местного политпросвета — его жена). Нет, никак сей товарищ не мог быть другом Есенина, о чем трещали в декабрьские дни ленинградские газеты.

Завершая беглый эскиз портрета буйного в политике и крайне скрытного человека, поделимся двумя принципиальными соображениями. Первое: после XIV съезда РКП(б), когда позиции «старой партийной гвардии» пошатнулись и ее представители стали приискивать новые теплые местечки, Ионов пригрел в Госиздате многих из тех, кто заметал следы убийства Есенина. Второе: в одном из архивов сравнительно недавно исчезло уголовное «дело» Ионова, которое КГБ передало туда за ненадобностью на хранение.

Настоящую главу закончим неожиданной «новостью». Оказывается, Лев Разумникович Иванов (р. 1904), сын критика и историка литературы, «скифствующего» Р. В. Иванова-Разумника (последнему Есенин одно время поклонялся), в Гражданскую войну служил в войсках ВЧК, являлся заместителем секретаря политшколы ВЧК им. Энгельса в Петрограде, а с 1923 года трудился в Лениздате под началом все того же Ионова. Эти сведения взяты из разысканной нами его «Анкеты». Есть над чем поразмыслить. Конечно, отец за сына не ответчик, однако уж очень «крутой» поворот сюжета. Впрочем, может, и не столь дивный, если знать, что Разумник Васильевич проявлял милостивое внимание к масонству — это видно из его неопубликованных писем к Михаилу Лемке. К чести «скифа», позже он прозрел, порвал с большевизмом, достойно вел себя на допросах следователей НКВД (их протоколы нам известны по оригиналам), написал о своих мытарствах и скитаниях правдивые книги. Где-то затерялись его воспоминания о Есенине, о чем свидетельствует письмо критика к В. Бонч-Бруевичу. Неужели и этот близкий поэту и неглупый человек верил в казенный миф о его самоубийстве?

Глава VI
ЧЕКИСТЫ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ

Вольно или невольно врал, конечно, Валентин Вольпин в есенинской «Памятке». Действительная хроника англетеровских событий выглядела, по-видимому, следующим образом: убийство поэта на последнем допросе в доме по проспекту Майорова 8/23 — перетаскивание тела в соседнюю гостиницу — срочный вызов в «Англетер» коменданта — организация кровавого театра с самоубийством — телефонный звонок Назарова в милицию — приезд агентов Активно-секретного отделения УГРО — составление фальшивого протокола Горбовым — прибытие «скорой помощи» — отправка трупа в Обуховскую больницу.

Теперь приглядимся к одному из малоизвестных звеньев кровавой цепи — «скорой помощи». Первым это ранее недостающее звено обнаружил есениновед Эдуард Хлысталов. Он поведал о московском враче Казимире Марковиче Дубровском, публично признавшемся, что 28 декабря 1925 года он, тогда брат милосердия станции №2 ленинградской «неотложки», выезжал в «Англетер» и помогал констатировать смерть Есенина. Правда, начинающий эскулап утаил свое сотрудничество с «органами». Мы проверили по остаткам архива «Скорой» сообщение Э. Хлысталова. Подтвердилось! Заведующий ленинградской «Скорой помощью» Меер Абрамович Мессель 8 января 1926 года издал приказ №34, его четвертый параграф гласил: «Полагать больным брата милосердия станции №2 Дубровского Казимира с 8 января. Справка: донесение по станции №2 на 8 января». Параграф третий того же приказа удостоверяет: «братец» и до официального разрешения заведующего уже на работе не появлялся, а с 13 января его продолжал замещать сотоварищ Бунин. За усердие и молчание Дубровскому, видимо, позволили отдохнуть и подкрепить разгулявшиеся нервишки.

Милосердный «брат», разумеется, выезжал в гостиницу не один, а сопровождал какого-то врача. Кого? Пришлось вновь погрузиться в старые архивные залежи и попытаться «вычислить» потенциального чекиста в белом халате.

В конце 1925 года на станции №2 ленинградской «Скорой помощи» работали врачи: Г.П. Благовещенский (заведующий), Н.В. Балдин, М.М. Волк, Г.Б. Горенштейн (Геренштейн), О. И. Торкачева. Подозрение падает на троих из них. Почему-то из архивного хранения изъяты «личные дела» Марии Матвеевны Волк и Григория Борисовича Горенштейна — факт настораживающий. Согласны: доказательства шаткие. Третий в нашем списке — Николай Владимирович Балдин — представляет больший интерес. В сохранившейся «Алфавитной книге врачей» Ленинграда, кроме прочего, указана его временная должность: врач медпункта типографии им. Володарского, а здесь на партийном учете стояло не одно лицо, причастное к «тайне «Англетера». В 1925 году Балдин жил на «чекистской» Комиссаровской улице (д. №55), позже (1928-1929 гг. — точно) в квартире №119 по улице Красных зорь, 26/28, — в том самом партийном доме, где отдыхал от трудов неправедных второй в Ленинградском ГПУ человек, Иван Леонтьевич Леонов, которого мы уже представляли. Соседство с ним само по себе показательно — далеко не каждый удостоится такой чести (напомним, в том же доме жил С. М. Киров). Предполагаем, Леонов лично не отдавал приказ Балдину «не поднимать шума» при виде ужасной картины в 5-м номере «Англетера», но рекомендовать кому-то включить его в спецбригаду «Скорой помощи» он, полагаем, мог. Кому?..

Первое, что приходит на ум, — главному врачу «Скорой помощи». Он-то в первую очередь мог, кстати, сформировать нужную для «дела» бригаду «тишайших» медиков. Ищем какие-либо биографические сведения о главвраче М. А. Месселе. Его фамилия и служебная обязанность, как и тысяч других, открыто обозначены в справочной книге «Весь Ленинград — 1925».

И вот наконец-то найдены «Анкетные листы» (1937, 1940) и прочие документы заинтриговавшего нас эскулапа. Из них узнаем: Меер Абрамович Мессель родился в1893 году в городе Петрозаводске Олонецкой губернии. Отец владел портняжной мастерской, мать — модистка, имела шляпный магазин. Учился вначале Меер Мессель в Петербургском психоневрологическом институте, затем в Юрьевском университете. В его «Автобиографии»(1937) записано: «С 1918 и до 1923 года служил на фронтах в Красной Армии (Мурманский фронт, Южный фронт, под Перекопом)». Далее, там же, настораживающая пометка: «Начальник 171-го эвакуационного пункта VI Армии (Южный фронт)». Эта должность, как нам известно, — чекистская. Многозначительна следующая строчка: «Начальник санитарной части южной завесы войск ГПУ Карельского района». Явно тянуло нашего доктора к тайному учреждению. В 1922-1923 годах он — старший врач 2-го Петроградского конвойного полка войск ГПУ (в другом документе указан 3-й полк, с которым были связаны критик-чекист П. Н. Медведев, подмахнувший милицейский протокол, и другие замешанные в есенинском «деле» лица).

Оставаясь охранителем здравия гэпэушников, Мессель с сентября 1922 года возглавлял петроградско-ленинградскую «Скорую помощь». Его вполне можно назвать чекистом в белом халате. Такой служака наверняка имел связь с начальником Секретной оперативной части (СОЧ) ГПУ И. Л. Леоновым и по его сигналу (или чьему-то другому) отправил в «Англетер» «своих» людей.

Так замыкается еще одно подозрительное звено. Чекистская «скорая» промчалась по улицам Ленинграда более 70 лет назад, но только сегодня обнаруживается ее кровавый след.

...28 декабря в 16 часов тело поэта было доставлено в Обуховскую имени профессора Нечаева и в память жертв 9 января 1905 года больницу. Здесь, говорят газеты, состоялась судмедэкспертиза тела покойного. Доказано: судмедэксперт А.Г. Гиляревский вскрытие не производил, во всяком случае известный архивный акт на эту тему — фальшивка. Мы не удивимся, если кто-нибудь докажет, что вскрытия трупа вообще не было. (Есенин, судя по всему, подвергался чудовищным побоям, и уже внешний осмотр позволил бы зафиксировать надругательство.)

Правду мог знать главный врач Обуховки Виктор Романович Штюллерн, работавший здесь с 1897 года. Но вскоре после описываемой трагедии он внезапно заболел и в сентябре 1926 года умер [ 15 ]. Еще в большей степени, по службе, мог быть хоть как-то посвящен в секрет старший прозектор больницы Вячеслав Николаевич Лукин, но каких-либо «ниточек» обнаружить пока не удалось. Архив Обуховки за 1925 год почти полностью уничтожен (увы, такая же картина документального разорения и по многим другим ленинградским организациям и учреждениям той смутной поры).

Добавим еще один темный «медицинский» мазок. Кто только не упражнялся в очернении поэта: политики, критики, журналисты, разная мелкая мемуарная братия... Многие из них только тем и зацепились в истории, что тявкнули раз-другой на покойного «Сережу». Но, пожалуй, больше всех изгалялся некий заезжий (1911 г.) из Швейцарии (проездом в Цюрих) психиатр Иван Борисович Талант (под этим именем он фигурирует в современной литературе о Есенине. В 1926 году он опубликовал в «Клиническом архиве» (Л. Т. 11. Вып. 2), наверное, самую грязную в истории психиатрии статью «О душевной болезни Есенина». В ней такие выражения: «величайший лирик пьянства», «...остается удивляться поистине пьяной любви поэта к зверям и всякого рода скоту», «...распад, расщепление личности» и т.п. (Есенина признавал абсолютно здоровым всемирно известный французский психолог Пьер Жане).

Автор этих и многих других гнусностей приседал на цыпочки перед Леопольдом Авербахом, приятельствовал с небезызвестным рифмоплетом Александром Крученых, заполонившим своей антиесенинской «продукцией» (так он именовал жанр своих злобных брошюрок) нэпмановский книжный рынок. Но Бог с ним, с этим окололитературным шулером, вернемся к Евгению Яковлевичу Голанту — никакой ошибки! — так его правильно именовать. Сей жулик от науки, оказывается, одно время обретался в Ленинградском педагогическом институте им. Герцена. Что примечательно — штатным доцентом вчерашний «профессор» утвержден 1 сентября 1929 года, когда троцкистские крысы побежали из своих насиженных нор в спасительные теплые углы. В Ленинграде жила сестра Голанта, — тоже психиатр [ 16 ], — видимо, она и порадела братцу, — не исключено: редактировала его «трактаты» в «Клиническом архиве», собрание выпусков которого представляет почти всю русскую литературу сумасшедшим домом.

Отыскалось и небольшое «дельце» Е.Я. Голанта. В нем есть любопытная пометочка: «1918-1920 г. Внешкольн. п/о, криминол.», что, очевидно, расшифровывается как занятие сиим мужем в некоем специальном подотделе криминологией.

В 1933 году в пединституте им. Герцена Е.Я. Голант исполнял обязанности заведующего кафедрой педагогики, но студенты почему-то не замечали его ума и познаний и протестовали против его лекций (это во времена-то всеобщего послушания); в ту пору профессиональный лжец пропагандировал псевдонауку педологию, и на одном из собраний (2 апреля 1937 г.) директор института Н. И. Стриевская, разгромив новомодный абстрактный зуд, сказала о Голанте: «...редко бывает в институте, мало и плохо работает». И добавила: «Поменьше бы каялись, побольше бы работали...» Типичный негодяй своего времени, за свои мерзости наверняка «пострадал», позже за подлость реабилитирован... — скучно на этом свете, господа.

ГЛАВА VII
ОН СТОРОЖИЛ ТЕЛО ПОЭТА

«Не в припадке увлечения, а совершенно сознательно говорю, что после Демьяна Бедного и Маяковского Вы более, чем кто бы то ни было (выделено автором. — В.К.) из наших поэтов, послужили пером революции впервые годы вооруженной борьбы, годы смертельной опасности, когда «смена вех» была не выгодным, а весьма рискованным делом» (рукопись, архив Пушкинского Дома).

Такую высокую оценку творчества Василия Васильевича Князева (Седых) дает в начале 30-х годов вульгарный критик — социолог Л.Г. Калмансон, более известный под псевдонимом Лелевич, — второй после Сосновского ненавистник Есенина. В тот период общественно-политические координаты сместились: самого Лелевича исключили из партии, он уже не комиссарил в советской печати как прежде, наводя страх на литераторов-попутчиков и всех недостаточно покрасневших авторов. А еще недавно этот новоявленный Писарев с партбилетом делал политику в литературе, нещадно хлестал в газетах и журналах писателей, используя методы «опертроек», председателем одной из которых он был в Гражданскую войну.

К тому времени сошла на нет и сомнительно-шумная известность Красного Звонаря — под таким псевдонимом любил выступать Василий Князев, сочинитель бойких стихотворных фельетонов, большевистских агиток и безбожных куплетов. Он вполне подходящий прототип Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты» Булгакова, но, в отличие от художественного персонажа, никогда не сомневавшийся в своем поэтическом таланте.

Князев пел оды коммунистам далеко не бескорыстно. По воспоминаниям современников, он мог зарифмовать любой «социальный заказ» и сшибал в редакциях не без помощи всесильного Зиновьева наивысшие гонорары.

После XIV съезда РКП(б) и особенно после 1929 года Князева, пропагандиста красного террора и мировой революции, выставили на задворки литературы, против чего он горлодерски возмущался, кроя на всех углах Сталина. «Ваша судьба, — писал ему в тот период его друг Лелевич, — вызывает во мне целый взрыв возмущения. — И успокаивал: — ...Крепись! Классовая и неотделимая от нее историческая справедливость возьмет свое!» («Справедливость» сей «неистовый» ревнитель 20-х годов понимал как обязательное собственное господство.) По закону нравственного возмездия, в 1937 году пришел черед Красному Звонарю отвечать за рифмованные призывы к кровавому насилию и отрицание всего святого. Разумеется, позже нашлись духовные родственнички Князева-Шарикова и Лелевича-Швондера, реабилитировавшие своих предшественников.

Теперь, надеемся, понятно, почему в ночь с 28 на 29 декабря 1925 года Князев сторожил тело Есенина в морге Обуховской больницы на Фонтанке. Здесь-то он сочинил пространное стихотворение (опубликовано в ленинградской «Новой вечерней газете»). Из этого опуса часто цитируют следующую строфу:

В маленькой мертвецкой, у окна,
Золотая голова на плахе.
Полоса на шее не видна —
Только кровь чернеет на рубахе.

Четверостишье обычно приводят как деталь — аргумент в пользу версии убийства Есенина. Меж тем все стихотворение говорит как раз об обратном. Не мог Князев разделять мнения о насильственной смерти поэта. Не для того он был приставлен цепным псом у заледенелого тела. Подпись под элегической балладой («Живший его стихами») насквозь лицемерна. Никогда Князев не сочувствовал таланту Есенина и близких ему крестьянских поэтов — достаточно прочитать его пышущую к ним ненавистью книжку «Ржаные апостолы...», в которой он «стирает в порошок» Николая Клюева и его собратьев по перу, глумится над Россией и поет дифирамбы кровожадному Интернационалу.

«Все мы труп бесценный охраняем», — пишет странный ночной сиделец. С какой целью? — задаем мы резонный вопрос. Почему на роль сторожа выбран не какой-нибудь служитель прозекторской (здесь работали восемь человек), а заботливо опекаемый партцарьком Зиновьевым преданный ему бард?

Проверка показала: Князев действительно провел ночь в морге Обуховской больницы. В том же стихотворении он пишет: «Вон Беляев... кровью залит весь...» К трупу была прикреплена бумажка с фамилией страдальца. В ленинградской газетной хронике происшествий мы нашли заметку, сообщавшую о подростке Александре Беляеве, зарезанном трамваем в процессе его неудачной попытки вскочить на ходу на подножку. Так что Князев и вправду дежурил у тела убиенного Есенина.

Какой-то абсурд в стиле Гойи. Он присутствует во всей англетеровской истории: в контрольно-финансовых списках жильцов гостиницы фамилии Есенина нет, но его упорно в нее «поселяют»; ванны в 5-м номере нет (сохранилась инвентаризационная опись «Англетера», март 1926 г.), но воспоминатели «затаскивают» в нее поэта да еще присочиняют для пущей убедительности скандальный сюжетец с подогреваемым без воды котлом; милиционер, вчерашний наборщик солидной типографии, прошедший комиссарскую выучку и экзамен секретно-оперативной школы, составляет полуграмотный «акт» и дает его на подпись явно избранным понятым; следственный фотограф почему-то устраняется, а на его месте в злосчастном 5-м номере тут как тут придворный кремлевский мастер Моисей Наппельбаум, влюбленный в Свердлова и Дзержинского и «кстати» пожаловавший из Москвы; тело поэта еще не остыло, нет еще результата судмедэкспертизы, а ленинградские газеты наперегонки сообщают о самоубийстве, наконец — исчезают многие важнейшие документы есенинского «дела», как будто речь идет о зауряднейшем несчастном, а не о европейски известном человеке, стихи которого уже при жизни переводились в двадцати странах.

Однако пора давать ответ на поставленный выше недоуменный вопрос, связанный с ночным доброхотом. Василий Князев сторожил тело Есенина по чьему-то прямому приказу, а не по своей воле и душевному порыву (такового у него просто не могло быть). Здесь «темные силы» явно перестарались с подстраховкой; Красному Звонарю надо было бы помалкивать о щекотливом поручении, а он, томимый зудом версификаторства и гонорара, раззвонил на весь Ленинград. Не ошибемся, если предположим, что Князев выполнял в ГПУ роли самого дурного свойства (о его подобной склонности пишет в мемуарах хорошо его знавший по работе в «Красной газете» литератор А. Лебеденко, приятель К. Федина).

Прослеживается связь Князева с чекистами-сексотами и даже непосредственно с ведомством ГПУ. 1 ноября 1924 года на заседании бюро коллектива 3-го Ленинградского полка войск ГПУ рассматривалось его заявление о восстановлении в партии (очевидно, как лицо «свободной профессии», он стоял на учете в этом полку). В тот день парторг Василий Егоров просьбу Князева отклонил — «в виду его неразвитости» и потери связи с организацией с 1922 года. Удивляться такой резкой оценке «горлана-главаря» не следует, он, самоучка, умел лишь бойко слагать звонкие рифмы, книг же читать не любил. Прижимистый в деньгах, подолгу не платил партвзносов. Из протоколов собраний сотрудников «Красной газеты», где он печатался, известно, что в феврале — августе 1924 года (полгода) сей зиновьевский певчий не заплатил в партийную кассу ни копейки, хотя только в феврале того же года его заработок составил 259 рублей 68 копеек, а это месячный оклад советского чина губернского масштаба.

В протоколе №100-б заседания комиссии РКП(б) Центрального района (1924 г.) по идеологической проверке сотрудников «Красной газеты» о Князеве сказано: «Недисциплинирован. Член партии с уклоном к рвачеству. В партии является балластом». Позже, как видим, он пытается получить партбилет в чекистской организации, но и там ему это тоже не удалось.

Цель палачей и их порученца в морге Обуховской больницы: не допустить к осмотру тела поэта ни одного человека, ибо, повторяем, сразу же обнаружились бы страшные побои и — не исключено — отсутствие следов судмедэкспертного вскрытия. Поставленную передним кощунственную задачу негодяй выполнил — не случайно в 1926 году его печатали как никогда обильно. Иуда щедро получал свои заработанные на крови сребреники. Другого объяснения странного дежурства в мертвецкой стихотворца-зиновьевца трудно найти.

В одном из питерских архивов мы два года добивались «личного дела» Князева. Так и не добились...

В заключение сюжета о стороже изувеченного, как мы полагаем, тела Есенина две цитаты. Одна из стишка Князева «Откровение Муссолини», обыгравшего фразу итальянского фашиста о попечении Иисуса Христа над здоровьем ближних. Автор — конечно же пылкий интернационалист и безбожник, — потешаясь, заключает:

И доселе всякий знает
От Читы и до Ростова, —
На ослах лишь выезжает
Церковь кроткая Христова.

(Выделено самим сочинителем-похабником; вечерний выпуск «Красной газеты», 1927, №70.)

В ответ красногазетчику по почте пришла следующая эпиграмма с примечательной анонимной подписью:

Циничен, подл, нахален, пьян
Средь подлецов, убийц и воров
Был до сих пор один Демьян —
Ефим Лакеевич Придворов.
Но вот как раз в Великий пост
Из самых недр зловонной грязи
Встает еще один прохвост —
«Поэт шпаны» — Василий Князев.
Не Есенин

Вероятно, подпись не случайна. Аноним, может быть, что-то знал о кощунственном задании Князева в мертвецкой Обуховской больницы.

В 1937 году Красного Звонаря расстреляли по статье 58-10. Реабилитирован в 1992 году. Жаль, что тогда расхожая формула «антисоветская пропаганда» не комментировалась. Он всю жизнь был ярым советским пропагандистом, только в Кремле хотел видеть не диктатора Сталина и его окружение, а Троцкого, Каменева, Зиновьева и им подобных.
 

--------------------------------------------------------------------------------

ПРИМЕЧАНИЯ:

[ 1 ] Согласно «Разъяснению (1925 г.) о состоянии коммунального хозяйства» Ленгубисполкома, 1 сажень = 4,55 м2
[ 2 ] В настоящее время (декабрь 1997 г.) в Санкт-Петербурге здравствует дочь сапожника Г. К. Ильвера — Эльза Густавовна Ильвер (р. 1906), жившая в 1925 г. в «Англетере». Она пояснила принцип расположения и нумерации квартир в гостинице.
[ 3 ] Стиль, орфография и пунктуация документа. Сверено по копии, напечатанной в сборнике «Смерть Сергея Есенина: Документы, факты, версии» (М.: Наследие, 1996. С. 376.) Уточнения произведены по публикациям «акта» в книгах: Эдуард Хлысталов. «13 уголовных дел Сергея Есенина» (М.: Русланд, 1994. С. 77); Станислав Куняев, Сергей Куняев. «Сергей Есенин» (М.: Молодая гвардия, 1995. С. 542 — 543).
[ 4 ] Установлено: Н. М. Горбов принят кандидатом в члены РКП(б)14 января 1925 г., почти спустя год со дня смерти В. И. Ленина.
[ 5 ] Следовало писать: РКП(б).
[ 6 ] Стиль автора.
[ 7 ] Выделено нами. — В. К. К этой загадочной фразе Н. М. Горбова мы ниже вернемся.
[ 8 ] Настоящий акт впервые опубликовал (с сокращениями и разночтениями) и кратко прокомментировал исследователь гибели Есенина Эдуард Хлысталов. Здесь текст сфальсифицированного документа сверен с ксерокопией, напечатанной в сборнике «Смерть Сергея Есенина: Документы, факты, версии» (М.: Наследие, 1996. С. 392-394).
[ 9 ] Так в тексте. — В. К..
[ 10 ] Потир — литургический сосуд для освящения вина и принятия причастия.
[ 11 ] Занимаемая Н. А. Клюевым жилплощадь составляла 28,7 кв. м.
[ 12 ] Приводим список обитателей дома №45 по ул. Герцена, составленный чекистом И. П. Цикирия 30 ноября 1925 г.: «1. Снарский М. Л. (выбыл). 2. Денисов Петр Герас. 3. Мансуров Павел Андр. 4. Клюев Ник. Алексеев. 5. Поляков Вяч. Ив. 6. Яковлев Ал. Арс. 7. Фомин Павел Степ. 8. Бржезанский О. И. 9. Верин Влад. Фед. 10 Волков Ал. Павл. 11. Стеничев Гл. Андр. 12. Федоров Конст. Мих. 13. Гоголин. 14. Фомичев Фед. К. 15. Мясохладобойня. 16. Ларсон Густ. Густ.».
[ 13 ] Специально обратим внимание на близкое знакомство Г. Ф. Устинова и С. А. Семенова — оба они, очевидно, не случайно были «задействованы» в англетеровском происшествии.
[ 14 ] См.: Смерть Сергея Есенина: Документы, факты, версии. М.:Наследие, 1996. С. 59.
[ 15 ] Не связана ли как-то его кончина с тем, что почему-то экстренно, 1 января 1926 г., была проведена ревизия Обуховки с немедленным строгим выговором Штюллерну — «за отсутствие общего административно-хозяйственного руководства», отстранением от должности его помощника доктора Бориса Соколова и передачей дела в прокуратуру. Уж очень спешил (на Новый год!) подписать грозный приказ заведующего Ленгубздравотделом Л. Федоров.
[ 16 ] Р. Я. Голант являлась сотрудницей Психоневрологической академии Государственного рефлексологического института по изучению мозга.

--------------------------------------------------------------------------------

 Последние изменения: 16.11.03