13:11/29.12.2001

Было ли самоубийство – официальная версия гибели поэта – или Есенин был умышленно убит в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года?

Нам предстоит восстановить события последних четырех дней, проведенных поэтом в Ленинграде (теперь Санкт-Петербург), куда поэт приехал из Москвы, чтобы начать издавать свой журнал и продолжить работу над первым полным собранием своих сочинений!

«Англетер» был ведомственной гостиницей для ответственных работников партии и в дни съезда находился под неусыпным контролем и тщательным наблюдением сотрудников ленинградского ОГПУ. Подобное соседство никак не могло радовать поэта. Он специально просил никого не пускать к нему в номер, так как за ним могут следить милиция из Москвы, где на него уже имелось несколько уголовных дел (в основном по политическим мотивам того времени).

И тут возникает первая странность. Из своей предыдущей поездки в Ленинград он вернулся вместе с писателем Георгием Устиновым. А теперь приехал снова … вместе с ним. Он-то и снял для Есенина 5-й номер в «Англетере». Зачем? По своей инициативе? К чему такие расходы?

Комендантом гостиницы, кстати, был чекист Назаров, в годы гражданской войны служивший в карательном отряде и принимавший участие в расстрелах.

Четыре есенинских дня в Ленинграде прошли в предпраздничной суете и постоянных гостях. Поэты Клюев, Приблудный, художники Ушаков и Мансуров, неизменно крутящийся вокруг Сергея Александровича Вольф Эрлих – все побывали тут. Есенин не терпел одиночества, а в последние дни – тем более. И просил Эрлиха оставаться у него ночевать, а когда тот все же уходил домой, Есенин спускался вниз к номеру Устинова и до раннего утра сидел в вестибюле, чтобы потом постучать и попроситься в номер к Жоржу и его жене.

Через много лет вдова управляющего гостиницей Назарова Антонина Львовна рассказывала, как в 11-м часу вечера 27-го числа ее мужа вызвали в гостиницу. Прибыв туда, он увидел там двух своих начальников – работников ОГПУ.

Есенин, обычно любивший погулять, по словам свидетелей, совершенно не пил все эти четыре дня. Друзьям утверждал, что «мы только праздники побездельничаем, а там за работу». Журнал! Вот что не давало ему покоя. И здесь стоит заметить: как бы тяжело ни стало в какую-то минуту на душе, но полезть в петлю, отказавшись от своей заветной мечты, когда, казалось, так близко ее осуществление? Странно!

В ожидании нападения из-за угла Есенин всегда в последний год носил с собой револьвер, который привез с Кавказа. Судя по тому, как Есенин уезжал в Ленинград, естественно предположить, что оружие он взял с собой: ясно ведь, что ощущение опасности не отступило, а еще более усилилось. И – обрекать себя на мучительную смерть в петле, когда проще простого поднести дуло к виску? Снова странность.

Летом 1925 года Есенин анонсировал в «Красной ниве» повесть о беспризорниках под названием «Когда я был мальчишкой...». Об этой повести он говорил, в частности, Елизавете Устиновой в «Англетере», причем, по ее словам, «обещал показать через несколько дней, когда закончит первую часть...».

Никаких следов этой повести обнаружено не было, так же, как и поэмы «Пармен Крямин»... Можно ли все это принять за есенинскую мистификацию? Тогда как быть с исчезнувшим текстом поэмы «Гуляй-поле»? И что уж точно не было мистификацией – стихи «зимнего цикла», написанные им в больнице Ганнушкина. Кое-какие строчки запомнили Наседкин и Софья Толстая, причем Толстая утверждала, что стихи эти Есенин забрал с собой в Ленинград.

Описал увиденное в 5-м номере «Англетера» утром 28 декабря санитар Казимир Маркович Дубровский. Рассказывал он это, правда, уже через много лет, пережив несправедливый арест, заключение в лагере и как бы все еще опасаясь проронить лишнее: «Там на полу лежала скатерть, битая посуда. Все было перевернуто. Словом, шла страшная борьба...» В другой раз с его же слов стало известно, что «в номере С. Есенина были следы борьбы и явного обыска. На теле были следы не только насилия, но и ссадины, следы побоев. Кругом все разбросано, раскидано, битые разбросанные бутылки, окурки...»

А кто же из работников правоохранительных органов составлял акт о происшедшем?

В гостиницу утром 28 декабря выезжал агент уголовного розыска 1-й бригады (занимавшейся только расследованием убийств!) Ф. Иванов. Его подписи, тем не менее, нет ни на одном документе. Протокол же осмотра места происшествия составлял учнадзиратель 2-го отделения милиции Н. Горбов, бывший сотрудник административно-секретного отделения, проработавший к этому времени в отделении милиции около 6 месяцев.

Итак, вырисовывается довольно странная картина. Синяк под левым глазом, странная петля (не удавная!), предназначенная, похоже, лишь для того, чтобы удержать тело в висячем положении, рука, обхватившая трубу парового отопления, - все это должно было породить определенные сомнения, по крайней мере, натолкнуть участкового надзирателя на мысль о необходимости тщательного расследования происшедшего. Но участковый надзиратель недрогнувшей рукой выводит: «Акт о самоубийстве».

Газеты ни на секунду не прекращали истерику о «самоубийстве» поэта. Дознание, так, по существу, и не начавшись, было прекращено в последних числах декабря. Следователь, бегло ознакомившись с материалами «дела», поставил точку 20 января 1926 года – а за эти 20 дней тощее «дело» не пополнилось ни одной бумажкой.

Даже выражение «нечеловеческой скорби и ужаса», которое увидел на лице мертвого Есенина знакомый поэта Павел Медведев, не заставило задуматься ни друзей, ни милицию о том, что же в действительности произошло поздно вечером 27 декабря в ленинградской гостинице «Англетер». Впрочем, те немногие, кто заподозрил неладное, боялись об этом говорить.

И только самый близкий человек, родная мать поэта, сердцем чувствовала, что сын ушел из жизни не по своей воле. Анна Берзинь уже в конце 50-х годов, вспоминая о похоронах Есенина, писала: «Утром предполагалась гражданская панихида, но я знала, что мать Сергея отпевает его заочно у ранней обедни, и она хотела непременно предать его земле, то есть по христианскому обряду осыпать, рассыпая землю крестообразно. Она хотела в Дом печати привести священника с причетом, чтобы тут же совершить обряд отпевания, и пришлось долго ее уговаривать, что гражданские похороны с религиозным обрядом несовместимы. Отговорить ее от того, чтобы она отпевала Сергея заочно, я не смогла и не особенно уговаривала. Это было ее дело...». Самоубийц же, как известно, не отпевают...

Что знала Татьяна Федоровна о гибели своего сына, о чем догадывалась и как сумела убедить в верности своей догадки священника, мы никогда уже не узнаем. При жизни она не проронила об этом ни слова.

Поэта провожали тысячи людей. Под плач и крики «Прощай, Сережа!» гроб опустили в могилу. На насыпном холме воздвигли простой деревянный крест.

Есенину едва исполнилось тридцать… Жизнь была кончена. Впереди ждало бессмертие.

Руслан Мищенко