Последний год

С. Есенин и П. Чагин. 1924
    Воспоминаний о нем оставлено много. Чем дальше от дня ухода поэта, тем приглаженнее, умиротвореннее пишут о нем люди. Сначала был поток, все (а круг знакомых его был обширен) спешили высказаться, кроме самых близких. Потом Есенина «запретили», как все воспоминания о нем. БСЭ - второе издание, подписанное к печати при жизни Сталина, констатирует: «Крушение иллюзий о мелкособственническом мужицком рае, неумение освободиться от реакционно-мещанских представлений породили настроения так называемой «есенинщины» - пессимизма, отчаяния, богемщины. Против «есенинщины» выступал В. Маяковский». (Да, он писал, как ответ: «сделать жизнь значительно трудней». В апреле этого года исполнилось семьдесят лет, как Маяковский застрелился.)    В середине пятидесятых Есенин вернулся к нам, чтобы больше не уходить. Я хорошо помню, как новосибирцы гонялись за первым его сборником, вышедшим в нашем местном издательстве с березовыми сережками на обложке. Тогда стали появляться и новые мемуары. И выходил из них совсем не тот Есенин. Его подавленность, душевный надлом, его пьяные выходки - все исчезало, а поэт выставлялся совершенно здоровым человеком, даже довольным жизнью и, что совсем невероятно, трезвенником. Мемуаристы под партийным контролем не могли уразуметь, что автор стихов, переходящих в народные песни, не нуждается в приглаживании, что личность и творчество неразрывны и драма жизни и песни сливаются в один любимый людьми образ.    Драму жизни, надлом можно проследить по письмам последнего года. Позволю себе привести одно, написанное в июле 1922 года из Европы.    «Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может.    Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не люди, а могильные склепы, дома их - гробы, а материк - склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут». (Из письма А. Мариенгофу.)    «Жизнь, как говорят: это - фонтан. Закрутил я в Тифлисе довольно здорово. Если б там остался, то умер бы от разрыва сердца. Теперь сижу в Батуме. Работаю и скоро пришлю Вам поэму, по-моему, лучше всего, что я написал». (Из письма П. Чагину 14 декабря 1924 года. Поэма «Анна Снегина».)    «В Тифлисе мы ездили в Ходжоры. В духане мы выпили, развеселились, и я сел на автомобиль верхом около передних колес. 18 верст ехал так, играл на гитаре и пел песни. Потом оказалось, я себе напел. Только благодаря дьявольскому организму избежал воспаления легких... Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают». (Из письма Г. Бениславской 20 декабря 1924 г.)    «Лежу в больнице. Верней, отдыхаю... Только катар правого легкого. Через пять дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в середине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. С чего Вы это, Галя, взяли, что я пьянствую? Я только кутнул раза три с досады за свое здоровье. Хорошее дело, чтоб у меня была чахотка. Кого хочешь грусть возьмет...    Письмо я написал Вам вчера, когда еще не было консилиума. Мне запрещено пить. С легкими действительно что-то неладно». (Из письма Г. Бениславской 11 мая 1925 г.)    «Случилось очень многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым». (Из письма сестре Екатерине 16 июня 1925 г.)    Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Толстого. Их брак был заключен в сентябре 1925 года.    «Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ... С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается». (Из письма Н. Вержбицкому, написанного в июле 1925 г.)    «Пишу тебе из больницы. Опять лег. Зачем - не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы... Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Посылаю тебе «Черного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?» (Из письма П. Чагину, написанного в ноябре 1925 г.)    И седьмого декабря - телеграмма Эрлиху - Вове.Устинов    В декабре того же года Георгий Устинов, Жорж, как называл его Есенин, работал в ленинградской «Красной газете», являвшейся в те дни основным печатным источником о смерти поэта. Не исключено, что заботами Устинова вся информация о случившемся проходила достаточно выверенно, именно он отметал всякие устные подробности, как всегда появлявшиеся после таких трагедий. Вот первое сообщение: «Вчера в 10 1/2 ч. утра в гостинице «Англетер» был обнаружен повесившимся на трубе парового отопления поэт Сергей Есенин, несколько дней назад приехавший из Москвы. Накануне вечером С. Есенин просил администрацию гостиницы не допускать к нему в номер никого, так как он устал и желает отдохнуть». Скупо. Может быть, и неточно указано время обнаружения тела Есенина. Об этом до сих пор спорят исследователи, вдоль и поперек сличавшие воспоминания современников. И никто никогда не узнает, когда же все-таки была вскрыта дверь пятого номера. И вообще что происходило той ночью. Подробности были известны, могли быть известны только Устинову и его жене. Но они о них, скажем так, умолчали. Почему?    Попытка разгадки содержится в версии писателя и исследователя Константина Азадовского, обратившего внимание на нигде ранее не публиковавшиеся воспоминания Н.М. Гариной (о них ниже).

Мать поэта - Т.Ф. Есенина. 1946.

    Многие испытывали тогда чувство вины и обиды: недоглядели за Есениным, потакали ему, на многое закрывали глаза. Многие, откликнувшись на страшную смерть поэта, писали, что видели в нем явные признаки усталости, надлома, обреченности. Но все это потом. Устинов в книге «Мои воспоминания об Есенине» бросает фразу, будто тот «умер случайно, желая только поиграть со смертью». Кроется что-то за фразой недосказанное, но ощутимое, если не очевидцем, то совсем близко стоящим человеком. Какой-то намек, предположение, о котором и сказать нельзя, и умолчать невозможно.    Устинов, крестьянин по происхождению, матрос, подручный на волжских судах, при новой власти стал убежденным коммунистом, заведовал отделом в «Правде», работал в «Известиях» Разница в возрасте с Есениным была всего семь лет, но поэт называл его и «отцом», и Жоржиком, а его жену Елизавету Алексеевну «тетей Лизой». По свидетельству Гариной, личная обстановка Устинова состояла из «книг, бутылок и одной пишущей машинки». «Жорж» всегда обычно был подогрет винными парами, но всегда крепко держался на ногах. Он, как подчеркивает мемуаристка, любил «своего Сереженьку» нежно, горячо и преданно и за полтора месяца до трагедии писал в «Красной газете»: «В поэзии первым по громадному лирическому таланту стоит Сергей Есенин».    24 декабря поэт поселился в «Англетере», где жили и супруги Устиновы. Не буду подробно описывать, что там происходило в первые дни. 25 и 26 декабря у Есенина ночевал Вольф Эрлих. Именно эти три человека волею судьбы оказались вблизи поэта в последний день его жизни. Утром, разрезав себе руку, Сергей написал кровью: «До свиданья, друг мой».    Но несмотря на этот, мягко говоря, странный, пусть даже и для поэта, эпизод, Устиновы, каждый в отдельности описывая тот день, создают довольно спокойную картину - разговаривали, шутили, ужинали. «Сергей был совершенно трезв», - повторяет Жорж в воспоминаниях. Наутро, отвечая следователю, сказал, что тот был «слегка пьян», но потом протрезвел. Один ленинградский знакомый Есенина заходил к нему днем и позже писал, что у него в пятом номере были какие-то люди, стол уставлен «закусками, графинчиками и бутылками», а сам хозяин спал на тахте «в своем прежнем ангельском обличье. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах». Так все-таки трезв или «слегка пьян»? И люди в гостях могли быть просто постояльцами гостиницы, учреждения ведомственного. Приходится сходиться на том, что день 27 получился как бы предрождественски-праздничным.    Около шести вечера Устиновы, по словам Эрлиха, покидают пятый номер, чуть позже и он сам уходит. Но, забыв портфель, возвращается. Сергей один и шутит, что пойдет будить Жоржа. Больше Эрлих его живым не видел. Известно, что Есенин, спустившись к портье, попросил никого к нему не пускать.    К Устинову вечером пришел его друг, писатель. Они просидели до полуночи - после двенадцати гостям находиться в гостинице запрещалось. После этого, как пишет Устинов, они с Есениным встретились. Он ли зашел к «Сереженьке» или тот к нему поднялся - выглядит все как-то путано. Вообще воспоминания о трагических событиях чаще всего врезаются в память. А в этом случае как-то странно туманно пишет Устинов, какие-то недоговоренности. «Наедине с ним было нестерпимо оставаться, но как-то нельзя было оставить одного, чтобы не нанести обиды». Уточнение такого состояния можно найти у того же Устинова: «За последние годы он был у меня всегда в тяжелом состоянии опьянения, плакал и скандалил, скандалил и плакал. Он стал невыносим, это был совсем другой Есенин... У него были мучительные порывы вырваться из цепких лап болезни, он бросал пить и срывался снова».    Судя по дальнейшим событиям той ночи, они снова выпивали. Сколько - не имеет значения. Есенин хмелел почти моментально, Жорж же «всегда оставался на ногах». Приятели позвонили Гариной. Теперь и она становится свидетелем.Ночной звонок

Похороны Сергея Есенина.
Траурный митинг у памятника
А.С. Пушкину в Москве

    Сначала несколько слов о Нине Михайловне Гариной. Точные даты ее жизни неизвестны, она была, наверное, одного возраста с Устиновым. Жена драматурга и публициста Сергея Гарина, профессионального революционера, полпреда, депутата, комиссара, умершего в 1927 году, Нина Михайловна была общительной светской дамой, дружила с писателями, художниками. В ее альбоме увековечили себя Леонид Андреев, Иван Бунин, Александр Куприн, Борис Пильняк, Максим Горький и многие другие. Но автографа Есенина в нем нет. Нина Гарина, как и ее муж, много лет знала Устинова, ценила его, а дети его просто любили. Он и сам называл себя по отношению к этой семье зам. папа. Несколько раз Георгий Феофанович приводил к Гариным Есенина, где он читал стихи «вдохновенно, как бы перевоплощаясь в далекое ему уже и безвозвратное прошлое».    Итак, из воспоминаний Гариной:    «...Около часа ночи в моей комнате раздался телефонный звонок... Все, кроме меня, уже спали.    Я подошла и услышала голос Устинова, приветствовавший меня в этот день вторично и сообщивший мне, что он с Сереженькой собирается к нам! И что Сережа стоит тут же рядом...    В ответ я начала доказывать Устинову, что «очень поздно». Что мы уже все спим. И, чувствуя по голосу Устинова, что он выпивши, я высказала ему и это..    Он начал меня разуверять. Тогда я вставила второй, более веский мотив - болезнь моего мужа и необходимость ему полнейшего спокойствия.    Устинов принялся доказывать мне, правда, в весьма осторожной форме, что они оба «не дети... ни шуметь, ни мешать никому не будут». И закончил: «Подожди... С тобой хочет говорить Сережа...»    Когда заговорил Сережа, никаких сомнений уже не было, что оба они «готовы». В особенности «Сережа».    И я в категорической форме узреть опять их в таком виде и в такой поздний час, да что самое главное - при наличии в квартире больного, наотрез отказалась и очень дружески, дабы их не обидеть, закончила: «Сереженька, завтра приезжайте хоть в шесть утра. Я буду очень и очень рада. Сегодня не надо...»    В ответ я услышала отчетливую и «убедительную» фразу: «То есть как это не надо, раз мы этого хотим».    И вот это «мы», да еще чаще повторяемое Есениным «я» вновь взорвало меня, и я резко и коротко оборвала разговор: «Ты опять пьян... Раньше... протрезвись!..»    Даже моему бесконечному терпению и то пришел конец...    В ту же ночь меня разбудил телефонный звонок...    Недоумевая, в чем дело, я прежде всего схватила близлежавшие на столике часы и, совершенно еще сонная, услышала в телефонную трубку единственную короткую фразу: «Есенин приказал Вам долго жить!..»    Я сразу ничего не поняла... Все прошло сквозь мой слух, как отдаленное трудноуловимое эхо..    «Кто говорит? Алло! Алло!»    Ответа не было. Полная тишина...    Я соединилась с гостиницей.    «Попросите, пожалуйста, Устинова», - сухо сказала я.    «Он подойти не может», - так же сухо услышала в ответ.    «Тогда попросите Есенина», - с непонятной, вновь появившейся тревогой попросила я.    «Он также подойти не может...»    Сердце начало леденеть.    Рано утром я мчалась через весь город на извозчике в гостиницу - ничего не соображая. В халате. В незастегнутой шубе.    В комнате Устинова был форменный разгром. У стола Устинов черно-лилового цвета. Сгорбленный. Осунувшийся. Кроме него, несколько приехавших уже писателей.    Все растерянные. Все молчаливые. Также сраженные этой смертью.    И вдруг глухой, далекий, сдавленный голос Устинова тихо оборвал мои слова: «А ты сама... вчера...»    В черновике Нины Михайловны дальше изложено следующим образом: «Постепенно я узнала тут же от заливавшегося слезами Устинова все подробности этой ночи...    По словам Устинова - они оба после разговора со мной больше ничего не пили. Есенин очень нервничал весь день. И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал два раза... Звал обратно посидеть с ним... Есенин - не пошел... И в третий раз, когда Устинов пошел опять заглянуть к Сереженьке своему - его уже не было в живых...»    Нина Михайловна писала свои воспоминания в середине тридцатых годов, когда жизнь вокруг решительно изменилась. Один за другим сходили со сцены писатели и другие известные люди. Имя Есенина было уже окружено почти полным молчанием. Но она писала «в стол», желая сохранить память о дорогих ей людях.    Но и она, и Устинов так и не проясняют, что же произошло после часа ночи. Гарина не знает. Устинов, похоже, умалчивает. Как долго еще они сидели с Есениным в ту ночь, о чем говорили? Может быть, возник спор, конфликт? Что мог себе позволить несдержанный в нетрезвости поэт? Ведь должен же быть какой-то толчок? Может быть, обида на друзей на фоне болезни, нервозность, мнительность Есенина? Может быть, одно лишь неаккуратно сказанное слово? Или даже просто собственная жалкая мысль? Ощущение одиночества, покинутости? И он, как писал Устинов, «обернул вокруг своей шеи веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног тумбочку и повис лицом в синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь».    Что же стоит за намеком Устинова «умер случайно, желая только поиграть...»? Остается только гадать. Мы никогда не узнаем, что произошло после часа в ночь с 27-го на 28-е декабря 1925 года. Единственные свидетели, Устинов и его жена, не захотели открывать обстоятельств ни следствию, ни потомкам. А Гарину об их ночном звонке к ней никто и не спрашивал.    Почему? И бросает ли это умолчание тень на Устинова и его жену?. Напомним, он был тогда ответственным партийным журналистом. Георгий Феофанович, осознавая роль и значение поэта, позаботился, как мог, о его памяти, не считая нужным загромождать, как ему казалось, излишними подробностями последние часы его жизни. Похоже, он кое о чем умолчал сознательно, пытаясь обелить Есенина, на которого в последнее время лились ушаты грязи. И, с другой стороны, вывести из этой истории, насколько возможно, себя и жену. Есенину уже не помочь. Так зачем же его имя еще будут полоскать следователи и журналисты? Наверное, так рассуждал Устинов, заставляя потомков через десятилетия размышлять над «тайной» есенинского ухода. Он не лжет, он умалчивает, недоговаривает, вынужденно или из благих побуждений. Но и это всего лишь версия, которыми всегда, и даже по прошествии десятилетий, обрастает гибель поэтов.    ***     Не случайно Нина Гарина соединила в своих воспоминаниях Жоржа и «Сереженьку». Их судьбы, совершенно отличные во многом, сходны своим трагическим завершением. Как она пишет, Устинов каждый раз ей повторял: «Прости, пожалуйста, что я тогда так зверски и незаслуженно тебя обидел...» Но он сам не мог забыть, усвоить ту форму смерти, которая унесла жизнь поэта. Она слышала от него, как заклинание: «Какую гнусную смерть он, мерзавец, выбрал».    Через семь лет то же самое сделал и он сам. Уже после Маяковского. Ни о какой случайности такого выбора и речи быть не может. Намеренное стремление, отчаянная попытка навеки связать себя с Есениным? Тупик загнанного болезнью и одиночеством человека? Или понимание посмертной есенинской правоты о невозможности жить в сгущающейся черной атмосфере сталинизма? Наверное, все верно. Теперь они рядом - в одной «есенинской» аллее.

Ирина ТИМОФЕЕВА
05.06.00, «Вечерний Новосибирск»
http://www.vn.ru/