Неописуемо хорошо спросил он:
Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?
И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:
Дорогие мои...
Хор-рошие...
Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он -- думаю -- и не нуждался в них.
Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.
-- Если вы не устали...
-- Я не устаю от стихов, -- сказал он и недоверчиво спросил:
-- А вам нравится о собаке?
Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.
-- Да, я очень люблю всякое зверье, -- молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он "Рай животных" Клоделя 6, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать "Песнь о собаке". И когда произнес последние строки:
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег --
на его глазах тоже сверкнули слезы.
После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой "печали полей" *, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое -- более всего иного -- заслужено человеком. И еще более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с ее пляской, ненужность скучнейшего бранденбургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта.
* Слова С. Н. Сергеева-Ценского.
А он как-то тревожно заскучал. Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав ее по спине, он предложил поехать:
-- Куда-нибудь в шум, -- сказал он.
Решили: вечером ехать в Луна-парк.
Когда одевались в прихожей, Дункан стала нежно целовать мужчин.
-- Очень хороши рошен, -- растроганно говорила она. -- Такой -- ух! Не бывает...
Есенин грубо разыграл сцену ревности, шлепнул ее ладонью по спине, закричал: ..далее