Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Остановились мы у стола машинистки "Красной нови". Были -- Воронский, Казанский и я.
-- Хочешь, прочитаю новое стихотворение? -- обратился Есенин к Воронскому.
-- Ну, -- буркнул Воронский.
У Есенина была перевязана марлей рука около кисти. Он только что вышел из больницы. До того говорили: Есенин глубоко и опасно разрезал чем-то руку.
Мы затаились. Особенно мне запомнился Воронский.
Он выглядывал из-под светлых стеклышек пенсне с какой-то удивленной тревогой, улыбка пришла сразу и не сходила с лица, он хорохорился, храбрился, скрывал свои чувства и переживания, но они были явны в той жадности внимания, с какой он смотрел на поэта. Каюсь, никогда не мог без спазм в горле слушать чтение Есенина. И на этот раз, отвернувшись к шкафу, хлебал я редкие слезы и протирал глаза.
-- Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам... -- в величайшем возбуждении, тряся забинтованной рукой, кричал Есенин:
Бью, а кони, как метель, шерсть разносят в хлопья.
Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.
Встал и вижу: что за черт -- вместо бойкой тройки...
Забинтованный лежу на больничной койке.
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.
Нет, это было совершенно необыкновенно, это потрясало, это выворачивалась раненая душа поэта!
Синие твои глаза в кабаках промокли.
Сорвался вдруг голос Есенина <...> он закашлялся и устало вытер платком лоб.
-- Ты мне дай его, -- взволнованно сказал Воронский. Стихи были напечатаны рядом с "Письмом матери" в той же книжке "Красной нови".
В мае--июне месяце 1924 года Литературно-художественный отдел перевели с Большого Успенского переулка в Главное управление Госиздата на Рождественку.
Перед отъездом -- в комнатах был уже разгром -- зашел Есенин, трезвый, веселый, свежий. Он собирался уезжать из Москвы.
-- До осени, -- говорил он, -- буду писать прозу. Напишу повесть, листов десять. Хочется. Я ведь писал прозой.
-- Это "Яр"-то? ..далее